Чернильно-Черное Сердце (ЛП) - Джоан Роулинг

надеялась отвлечь его внимание надолго, чтобы сфотографировать коллаж с изображением Эди и показать Страйку, указала на бюст человека с шестеренками вместо глаз и сказала,

— Это потрясающе.

— Да, — сказал Нильс, и снова было трудно определить, улыбается ли он искренне или нет, учитывая странный изгиб его рта, напоминающий маску. — Это мой папа. Я смешал его прах с глиной.

— Вы…?

— Да. Он покончил с собой. Более десяти лет назад, — сказал Нильс.

— О, мне… мне так жаль, — сказала Робин.

— Нет, нет, для меня это ничего не значило, — сказал Нильс, слегка пожав плечами. — Мы не ладили. Он был слишком современным для меня.

— Современным? — повторила Робин.

— Да. Он был промышленником… нефтехимия. Крупный человек в Нидерландах. Он был полон этого пустого социал-демократического либерализма, знаешь… совет менеджеров и рабочих, детские ясли… все для того, чтобы его маленькие шестеренки были счастливы.

Робин безучастно кивнул.

— Но никаких оснований для чего-то реального или важного, — сказал Нильс, глядя на гротескный бюст. — Такой человек, который покупает картину под свой ковер, понимаешь?

Он слегка рассмеялся, и Робин улыбнулась.

— Через неделю после смерти мамы папа узнал, что у него рак — рак, который можно вылечить, но он все равно решил покончить с собой. Ты читала какого-нибудь Дюркгейма?

— Нет, — сказала Робин.

— Одолжи, — сказал Нильс, взмахнув своей огромной рукой. — Эмиль Дюркгейм. О самоубийстве. Мы держим небольшую библиотеку в ванной… Дюркгейм прекрасно описывает жалобу папы. Аномия. Вы знаете, что это такое?

— Отсутствие, — сказала Робин, надеясь, что ее дрожь удивления не была заметна, — нормальных этических или социальных стандартов.

— Ах, очень хорошо, — сказал Нильс, лениво улыбаясь ей. — Ты уже знала, или ты узнала об этом, увидев надпись на окне нашей кухни?

— Я узнала об этом, когда увидела ваше окно, — солгала Робин, улыбаясь в ответ. По ее опыту, мужчинам нравилось сообщать женщинам информацию. Нильс усмехнулся, а затем сказал,

— У папы не было внутренней жизни. Он был полым, полым… прибыль, приобретение и тиканье маленьких социал-демократических коробочек… его смерть естественным образом выросла из его жизни. Атомическое самоубийство: Дюркгейм хорошо описал это. Смерть каждого человека — это реализация, на самом деле. Не так ли?

Честный ответ Робин был бы “нет”, но Джессика Робинс ответила,

— Я никогда не думала об этом так.

— Это правда, — сказал Нильс, задумчиво кивая головой. — Я не могу вспомнить никого из моих знакомых, чья смерть не была бы неизбежной и вполне уместной. Ты понимаешь, что такое чакры?

— Э-э-э… Это области тела, не так ли?

— Немного больше, чем это. Индуистский тантризм, — сказал Нильс. Теперь он поднял свой мертвый косяк и показал его ей. — Ты не возражаешь, если я…?

— Нет, пожалуйста, — сказала Робин.

Нильс прикурил от старой и потрепанной Zippo. Из косяка вырвались огромные клубы дыма.

— Рак моего отца был в простате, — сказал Нильс из облака синего дыма. — Вторая чакра: свадхиштхана. Болезни второй чакры возникают из-за отсутствия творческого потенциала и эмоциональной изоляции. У меня тут кое-что есть…

Он неожиданно поднялся на ноги. За то время, что ему понадобилось, чтобы пересечь комнату, Робин успела достать свой мобильный, сфотографировать коллаж, а затем спрятать мобильный обратно в сумку.

— ... где же он? — пробормотал Нильс, роясь среди захламленных полок, отодвигая предметы, некоторые из которых падали на пол, не проявляя особого интереса к их судьбе.

— Осторожно! — сказала Робин с внезапной тревогой.

С полки упал меч с угловым лезвием и промахнулся мимо обутой в сандалии ноги Нильса на несколько дюймов. Он только рассмеялся и наклонился, чтобы поднять его.

— Клеванг моего деда. Я сделал на нем небольшую гравировку по стали — видишь? Знаешь, что там написано?

— Нет, — сказала Робин, глядя на слегка неровные греческие буквы на лезвии.

— κληρονομιά. “Наследие”... Где эта книга?

Он задвинул меч обратно на полку, но через минуту, после еще одного вялого рысканья вокруг, сказал: “Не здесь”, и вернулся к Робин с пустыми руками. Низкое кресло снова застонало, принимая тяжесть Нильса.

— Итак, — сказала Робин, — в случае с кем-то вроде — ну, — сказала она, указывая на фотографию Эди, — каким образом смерть Эди Ледвелл была исполнением?

— Ах, — сказал Нильс, уставившись на картину, — ну, это было связано с отсутствием того, что я бы назвал аристократическим мировоззрением. — Он сделал еще одну огромную затяжку и выдохнул, так что Робин смогла лишь смутно разглядеть его черты. — Я не имею в виду “аристократ” в узком классовом смысле… Я имею в виду специфическое мировоззрение… Аристократической натуре присуща отстраненность… широкий, великодушный взгляд на жизнь… может противостоять изменениям судьбы, хорошим или плохим… но у Эди был буржуазный склад ума… собственничество в отношении своих достижений… беспокойство об авторских правах, расстройство из-за критики… и успех разрушил ее, в конце концов…

— Вы считаете, что искусство должно быть свободным? — спросила Робин.

— А почему бы и нет? — сказал Нильс. Он протянул косяк. — Хочешь?

— Нет, спасибо, — сказала Робин. Она уже чувствовала легкое головокружение от вдыхания пассивного дыма. — Но — она смягчила вопрос легким смешком — вы же не думаете, что из-за беспокойства об авторских правах ее убили, верно?

— Не совсем из-за авторских прав… нет, Эди убили из-за того, кем она стала.

— Стала?

— Фигурой ненависти. Она сделала себя ненавистной… но она была художником.

Глядя на размытую зеленую фигуру на коленях с наклеенной на нее головой Эди, Нильс сказал,

— И что может быть большей данью силе творчества художника, чем то, что его уничтожают? Так что в этом смысле, знаешь, у нее был свой триумф в смерти… они признали ее силу… она была принесена в жертву своему искусству… но если бы она знала, как… как жить со своей силой… тогда все прошло бы лучше для нее…

Нильс сделал еще одну длинную затяжку. Его голос становился все более сонным.

— Люди не могут ничего поделать с тем, кем они являются… врожденно… Твой друг Пез… классический западный тип…

Робин услышал вдалеке голос Брэма, который снова пел на голландском языке, а затем крикнул: “Нильс?”. Нильс поднес толстый палец к губам и улыбнулся Робин.