Жозеф Бальзамо. Том 1 - Александр Дюма

— Для женщины древности, возможно, да, но не для принцессы нашего века.

— Сударь, мать говорила мне, что наш век столь же чреват бедствиями, сколь небо, что вспыхивает у нас над головой, чревато серой, огнем и катастрофами. Вот почему я так боюсь, вот почему всякое предзнаменование кажется мне предостережением.

— Сударыня, трону, на который мы всходим, не грозят никакие опасности. Мы, короли, обитаем в заоблачных сферах. Мы попираем ногами молнии, и если они низвергаются на землю, то это мы мечем их.

— Увы, сударь, увы, мне было предсказано совсем иное.

— И что же это?

— Нечто ужасное, чудовищное.

— Предсказано?

— Верней, показано.

— Показано?

— Да, я видела, верьте мне, видела, и эта картина запечатлелась у меня в душе, запечатлелась так глубоко, что не проходит и дня, чтобы я не содрогалась, вспомнив ее, и не проходит ночи, чтобы я не увидела ее во сне.

— А вы не могли бы рассказать, что вы увидели? Или от вас потребовали сохранения тайны?

— Нет, не потребовали.

— Тогда расскажите.

— Слушайте же. Это невозможно описать. То была машина, поднятая над землей на чем-то наподобие эшафота, но на этом эшафоте были установлены две стойки, словно лестницы, и между этими стойками скользил нож, резак, топор. Я видела эту машину и, самое поразительное, видела свою голову, лежащую под ножом. Нож скользил между стойками, отделил мне голову от тела, и она покатилась и упала на землю. Вот, сударь, что я видела.

— Галлюцинация чистейшей воды, сударыня, — заявил дофин. — Я немножко знаком со всеми орудиями казни, с помощью которых исполняется смертный приговор, и можете быть уверены, ничего подобного не существует.

— О! — простонала Мария-Антуанетта. — Я не в силах избавиться от этого мерзкого воспоминания, хотя стараюсь как могу.

— Вы избавитесь от него, — заверил дофин, подойдя к жене. — Отныне рядом с вами любящий друг и верный защитник.

— Увы, — снова вздохнула Мария-Антуанетта и, закрыв глаза, опустилась в кресло.

Дофин еще приблизился к Марии-Антуанетте, и она почувствовала на щеке его дыхание.

В этот миг дверь, в которую вошел дофин, тихонько приотворилась, и любопытный жадный взгляд Людовика XV пронизал полумрак огромной комнаты, едва озаряемой двумя последними свечами, что, оплывая, догорали в золоченом канделябре.

Король уже открыл рот, видимо чтобы ободрить внука, как вдруг дворец огласился невыразимым грохотом, которому сопутствовала молния, обычно предшествующая грому; в ту же секунду столб белого пламени с зелеными проблесками низвергся на землю прямо перед окнами, разбив все стекла и сокрушив статую, стоявшую перед балконом, а затем с душераздирающим треском взлетел в небо и исчез, словно метеор.

Обе свечи погасли, задутые порывом ветра, ворвавшимся в комнату. Перепуганный дофин, шатаясь, попятился и прижался спиной к стене.

Дофина, полумертвая от страха, рухнула на молитвенную скамейку и замерла в оцепенении.

Людовик XV, решивший, что под ним сейчас разверзнется земля, в ужасе поспешил, сопровождаемый Лебелем, к себе в покои.

А в это время жители Версаля и Парижа, подобно стае вспугнутых птиц, разбегались во все стороны по дорогам, через сады и леса, преследуемые крупным градом, который, побив цветы в садах, листву на деревьях, рожь и пшеницу в полях, шиферные крыши и изящные скульптуры на зданиях, добавил к огорчениям еще и убытки.

Дофина, закрыв лицо ладонями, молилась и перемежала слова молитвы рыданиями.

Дофин с хмурым и бесчувственным видом глядел на воду, которая натекла в комнату через разбитые окна: в лужах, разлившихся по паркету, отражались синеватые высверки молний, которые вспыхивали без перерыва в течение нескольких часов.

Однако к утру все успокоилось, и с первыми лучами дня, скользнувшими по отливающим медью тучам, взору открылись опустошения, совершенные ночным ураганом.

Версаль стал неузнаваем.

Земля выпила потоп воды, деревья взяли на себя потоп огня; остались только грязь да деревья — расколотые, сломленные, сожженные змеей со сверкающим туловищем, которая именуется молнией.

Людовик XV, который был так напуган, что не смог уснуть, с рассветом велел Лебелю, не покидавшему его, подать одеться и вновь прошел по галерее, где в бледном свете утра пристыженно морщились уже знакомые нам картины — картины, созданные, чтобы их окружали цветы, граненый хрусталь и шандалы с горящими свечами.

В третий раз с вечера Людовик XV отворил дверь спальни новобрачных и вздрогнул, увидев, что будущая французская королева, бледная, с глазами, подведенными фиалковыми тенями, как у величественной Магдалины Рубенса, сидит, откинувшись назад, на молитвенной скамеечке; сон в конце концов унес ее горести, и заря с религиозным благоговением окрашивала лазурью ее белое одеяние.

В глубине на кресле, придвинутом к стене, покоился дофин Франции, и ноги его в шелковых чулках лежали в луже; он был бледен, как и его юная супруга, и так же, как у нее, лоб его покрывали капли холодного пота, который выступает, когда человека мучают кошмарные сны.

Брачное ложе было даже не смято.

Людовик XV нахмурил брови; скорбь, доселе неведомая ему, обожгла, словно раскаленным железом, королевское чело, которое оледенело от эгоизма, хотя разврат и пытался его отогреть.

Он покачал головой и возвратился к себе в покои, которые показались ему гораздо темней и куда более пугающими, чем ночью.

66. АНДРЕА ДЕ ТАВЕРНЕ

30 мая, то есть через день после той ужасной ночи, исполненной, как сказала Мария-Антуанетта, предвестий и предзнаменований, пришел черед и Парижу отпраздновать свадьбу своего будущего короля. Поэтому все население направилось на площадь Людовика XV, где должен был состояться фейерверк, необходимое дополнение ко всем крупным публичным торжествам, которое парижанин воспринимает немножко с иронией, но без которого не может обойтись.

Место было выбрано крайне удачно. Шестьсот тысяч зрителей могли прогуливаться там без всяких неудобств. Вокруг конной статуи Людовика XV были устроены подмостки, чтобы дать возможность увидеть фейерверк всем собравшимся на площади и поднять его на десять — двенадцать футов над землей.

Парижане по своему обыкновению подходили группами и долго выбирали местечко получше и поудобнее; это была ненарушимая привилегия пришедших первыми.

Мальчишки забирались на деревья, люди почтенные устраивались на каменных тумбах, женщины — на балюстрадах, на кучах земли возле канав и на подмостях, сколоченных под открытым небом торговцами-цыганами, которых всегда полно на всяких парижских праздниках и которым богатое воображение позволяет мгновенно менять товар в зависимости от спроса.