До самого рая - Ханья Янагихара

id="id1434">– На собрании, – ответила она. Она говорила медленно и вяло, почти с южной протяжностью.

– На собрании?

Она посмотрела на меня с презрением.

– “Света”, – объяснила она.

– А, – сказал я, не глядя на Натаниэля, – “Света”. А чем ты занимаешься?

– Я художник, – сказала она.

– Иден потрясающий художник, – с энтузиазмом сказал Дэвид. – Она отвечает за дизайн всех наших сайтов, всех объявлений, вообще всего. Она очень талантливая.

– Не сомневаюсь, – сказал я, приложив все усилия, чтобы это не прозвучало саркастически, но она все равно хмыкнула, как будто мне это не удалось и мой сарказм обратился на меня самого, а не на нее. – А вы давно встречаетесь?

Она пожала плечами, точнее, чуть дернула левым плечом.

– Месяцев девять. – Она обратила свою фирменную полуулыбку на малыша. – Я его увидела и поняла, что надо хватать. – Малыш покраснел от смущения, польщенный; при взгляде на него ее улыбка стала чуть отчетливее.

Но Натаниэль снова прервал нас.

– Что возвращает нас к новости Дэвида, – сказал он. – Дэвид?

– Простите, – сказал я, быстро поднялся, не обращая внимания на возмущенный взгляд Натаниэля, и побежал вниз в маленький туалет под лестницей. Обри когда-то уверял, что после ужина гости нередко предавались там всяким минетам, когда он был моложе, но каморку давным-давно оклеили вычурными обоями с черными розочками, что всегда напоминало мне какой-то викторианский бордель. Я помыл руки, вдохнул-выдохнул. Малыш собирается мне сказать, что женится на этой странной, причудливо соблазнительной, слишком старой для него женщине, и я обязан не выйти из себя. Нет, он не готов к семейной жизни. Нет, у него нет работы. Нет, он не съехал от родителей. Нет, у него нет никакого образования. Но я ничего не могу сказать – мои мысли на этот счет не только не имеют значения, их и знать никто не желает.

Приняв такое решение, я вернулся к своему месту за столом.

– Извините, – сказал я всем – и повернулся к Дэвиду. – Ну, что у тебя за новости, Дэвид?

– Ну, – начал Дэвид с видом довольно смущенным. А потом выпалил: – Иден беременна.

– Что? – сказал я.

– Четырнадцать недель, – сказала Иден, откинулась на спинку стула, и по ее лицу пробежала та странная полуулыбка. – Срок – четвертое сентября.

– Она не знала, хочет ли этого, – продолжил малыш, весь теперь взъерошенный, но Иден его перебила.

– А потом я подумала, – она пожала плечами, – почему бы и нет. Мне тридцать восемь, не то чтобы вся жизнь впереди.

Питер, Питер, ты можешь представить, что я мог бы сказать, может быть, даже – что должен был сказать. Но вместо этого, с таким усилием, что у меня выступил пот, я стиснул зубы, закрыл глаза, откинул голову и не сказал ничего. Когда я снова открыл глаза – не знаю, через сколько времени, может, и через час, – я увидел, что они все таращатся на меня – не издевательски, а с любопытством, может быть, даже с некоторым страхом, как будто беспокоятся, что я вдруг неметафорически взорвусь.

– Понятно, – сказал я – настолько нейтрально, насколько это было возможно. (Да, и к тому же тридцать восемь?! Что?! Дэвиду всего двадцать четыре, причем для своих двадцати четырех он очень юн.) – То есть вы втроем будете жить здесь, с папой?

– Втроем? – спросил Дэвид, но лицо его сразу же прояснилось. – А, ну да. С малышом. – Он слегка приподнял подбородок, видимо не зная, что это – вызов или просто вопрос. – Ну наверное. Здесь же полно места.

На этом месте Иден издала какой-то звук – хмыкнула, – и мы все обернулись к ней.

– Я тут жить не буду, – сказала она.

– А как же? – потерянно сказал малыш.

– Без обид, – сказала она – то ли Дэвиду, то ли Натаниэлю, то ли даже мне. – Просто мне нужно личное пространство.

Все молчали.

– Что ж, – наконец сказал я, – вам, похоже, о многом еще надо договориться. – И Дэвид посмотрел на меня глазами, полными ненависти, и потому, что я был прав, и потому, что понимал, как его унизили.

После этого я вряд ли мог бы продолжать беседу, не раздувая так или иначе какую-нибудь перепалку, поэтому объявил, что мне пора, и меня никто не удерживал. Я таки заставил себя обняться с Дэвидом, хотя нам обоим было от этого так неловко, что мы просто слегка столкнулись и помахали руками, а потом я попытался и Иден обнять, и мои руки почувствовали ее худое мальчишеское тело.

Натаниэль пошел меня проводить. На крыльце он сказал:

– Прежде чем ты откроешь рот, Чарльз, знай, что я согласен.

– Нейт, это безумие, – сказал я. – Он едва с ней знаком! Ей практически сорок! Что мы вообще знаем об этой тетке?

Он вздохнул:

– Я спросил… спросил у друга, и он сказал…

– У друга из Минюста?

Он снова вздохнул и посмотрел наверх. (Сейчас он вообще редко смотрит мне в глаза.)

– Да, у друга из Минюста. Он проверил и сказал, что беспокоиться особенно не о чем – она сотрудница среднего уровня, средний, так сказать, командный состав, из интеллигентской балтиморской семьи, училась в художественном училище, с точки зрения криминала ни в чем серьезном не замешана.

– Какая прекрасная дама, – сказал я; он не ответил. – Нейт, ты же понимаешь, что это тебе придется возиться с малышом, а? Ты прекрасно знаешь, что Дэвид один не справится.

– Ну а Иден и…

– На нее я бы особо не рассчитывал.

Он снова вздохнул.

– Ну, может и так выйти, – признал он.

Я спросил себя, как бывало не раз: когда Натаниэль превратился в такую тряпку? Или, может, не в тряпку – растить малыша вовсе не занятие для тряпки, – но в человека, со всем смирившегося. Когда я заставил его переехать сюда? Когда малыш перестал нас слушаться? Когда он потерял работу? После смерти Норриса или Обри? Когда наш сын стал членом неудачливой и маргинальной повстанческой ячейки? Или дело в долгих годах жизни со мной? Я хотел было сказать “Ну, ты уже отлично справился с воспитанием ребенка”, но понял, что единственный человек, против которого такой выпад направлен, – это я сам.

Так что я ничего не сказал. Вместо этого мы просто смотрели на площадь. Бульдозеры вернулись, последнее поколение трущоб снесли – у каждого входа на площадь стояло по солдату, которые следили, чтобы никто не попробовал все восстановить. Над нами небо сияло