Тёмный путь - Николай Петрович Вагнер

Помню, день был ясный, тихий и какой-то торжественный. Все из меблированных номеров высыпали провожать нас. Почти все во время болезни Жени сошлись с ней и полюбили ее. Я закутал ее теплой шалью, усадили в карету, Нерокомский сел напротив нас, и мы отправились.

Помню, Жени взяла меня за руку и с такой радостью, вся сияющая, смотрела на меня. Слезы стояли у ней на глазах. Она протянула другую руку к Нерокомскому, и он также принял и кисло улыбнулся.

– Помните!! – сказала она. – Через год, если ничего не изменится – я ваша!..

И Нерокомский крепко поцеловал ее руку, и на глазах у него также выступили слезы.

Помню, все тогда как будто блестело, радовалось. Кареты по Невскому мчались как бешеные, все суетилось, вертелось. Все куда-то спешило. А там, где-то вдали, шел и светился образ чудной девушки, моей белой лилии.

Я был рад и доволен, что мне удалось подавить и побороть мою страсть, что чувство привязанности к общечеловеческому кружковому делу, к долгу, взяло верх. Я торжествовал, я радовался, и сквозь эту радость все как-то смотрело торжественно и радостно.

Мы простились дружески с Нерокомским. Он был тоже как-то растерянно-радостен, постоянно снимал свою слишком широкополую шляпу и забывал ее где-нибудь, на всяком месте, где снял ее.

Когда поезд тронулся, он долго еще стоял на платформе и неуклюже махал своей шляпой. Облака дыма и пара закрыли его от наших глаз.

ХCIII

Из Москвы мы почти тотчас же выехали. Мне жаль было томить мою бедную больную спутницу, и я только наскоро, на лету, повидался с некоторыми более влиятельными членами нашего кружка, съездил к В., был у Ешевского. Узнал, выспросил, и подтянув дело там, где нужно было, с легким сердцем отправился дальше.

В первом классе тогда были очень странные места; это были отдельные кресла, которые могли превращаться в кушетки. С первого взгляда они казались весьма удобными. Но только лежать и сидеть на них было крайне неудобно – до моего ближайшего соседа справа был добрый аршин, а другого соседа, слева, у меня не было. Вагон вообще был почти пуст, так что мы занимали его только вчетвером, вместе с Жени, которая поместилась в отдельном дамском купе. Помню, я долго ворочался, был уже, кажется, час второй. Сосед мой тоже кряхтел и кашлял. И наконец, спросил меня каким-то глухим, болезненным голосом:

– Что? Не спится на привилегированных лежанках? Чувствуете себя как погорелая труба на пожарище… Одиноко, неприютно!.. То ли дело, как подле вас, вплотную, сосед и храпит, и сопит, и воняет, чего лучше?.. Не так ли?..

Я молчал, не зная, что дальше будет.

– Так-то оно и везде и во всем на свете: вместе тесно, порознь грустно!.. А тут еще говорят вам: единись, сближайся… Без прочного сближения всех воедино не может быть правильного общества… Все будут едино… и овцы, и козлищи, и будет едино стадо и един пастырь… Просто!.. Право!.. – И он опять неожиданно и сосредоточенно закашлялся.

– Я… Я… может быть, мешаю вам спать?.. – заговорил он сквозь душивший его кашель.

– Нет! Ничего… Это интересно!.. То, что вы начали…

– Да!.. Все интересно, что нас интересует… Это я давно говорю… Только беда в том, что люди до сих пор не нашли такой вещи, которая всех бы могла постоянно интересовать… или «интересироват» – как говорил один мой приятель – жирный пан поляк-хомяк… Фу! Какая чепуха!.. Меня вот интересует, сколько я раз еще закашляюсь в эту ночь.

– Мне кажется, – сказал я, – если вы будете меньше говорить, то устраните одну из причин вашего кашля.

– Совершенно верно-с!.. Только вот что вы мне растолкуйте: к чему вы это выговорили?.. К тому ли, что вы соболезнуете обо мне, или потому, что я не даю вам спать… Постойте! постойте! погодите отвечать и подумайте… действительно ли верно, правильно будет то, что вы ответите… Точно ли вы уверены, что вы соболезнуете, или что я мешаю вам спать… Вот ведь в чем штука-то!.. Вам вот кажется, что действительно это точно, верно… Ан нет! Верно и то, и другое, взятое вместе… а насколько это смешано… в какой плепорции… этого вы никак не решите… Вот этакая же чепуха и в людских отношениях… Как посмотришь этак вдруг, не рассуждая, не углубляясь… то кажется, что люди и дело делают: идут вперед, развиваются и, наконец, придут туда, где будет едино стадо и един пастырь… А посмотрите-ка внимательно… поглубже… Чепуха! Чепуха и трижды три тысячи раз чепуха, чушь, сумбур, сумятица, толкотня… бестолочь… – И он снова закашлялся…

Когда он отдохнул от этого нового припадка, то я лежал и думал: заговорить ли с ним или нет? Пожалуй, ведь это будет бесчеловечно, а с другой стороны, бесчеловечнее оставить его так грубо, резко и не продолжать нашего разговора, который сильно меня заинтересовал.

– А вы не стесняйтесь!.. – вдруг зашептал он каким-то глухим сиплым шепотом. – Скажите просто: отвяжись! надоел! молчи!.. А то ведь я вам действительно спать не дам. На меня ведь нашла говорильная лихорадка. Она каждый вечер меня посещает и каждую ночь напролет… Днем я ничего… смирный человек… а ночью… Вот!..

– Нет! Говорите, – сказал я. – Вы вот, как мне кажется… смеетесь над соединением людей воедино, а я верю и хлопочу об этом…

– Да ведь верить во все можно, во все что угодно!.. Скажите мне, что сапоги летают, и если мне хочется, действительно хочется поверить, что они летают, то я поверю и даже придумаю, изобрету такую теорию, которая объяснит, почему и как они летают… Вот ведь штука какая!

– Ну! Мне кажется, вы преувеличиваете, – сказал я, – и говорите парадоксы.

Он ничего не ответил, вероятно пережидая, чтобы кашель снова не захватил его, а потом начал нервным страстным шепотом:

XCIV