Ночевала тучка золотая. Солдат и мальчик - Анатолий Игнатьевич Приставкин

Он стал рассказывать, что сын Трифона Гордеича, Александр, родных мест не забывает, из своих денег построил клуб и дал на устройство пруда, и мать кузнецов Твардовских живет там же…

Евгений Филимонович говорил и глядел на отца. Он пил, не пьянел, глаза оставались трезвыми, какими-то необычайно цепкими.

Где-то после третьей рюмки, чокаясь с отцом, он вдруг сказал:

– Ты, знаешь, не стесняйсь, что тово…

– Чево? – спросил отец.

– «Чего-чево», – сердясь, но по-доброму, расположенно к отцу, произнес Евгений Филимонович. – Некоторые встречают, и глаза в сторону, мол, был в пастухах… А чево такого, что в пастухах?.. И я мог быть! Пастух – это ведь и не батрак вовсе!..

– Не батрак, – живо отвечает отец, уже опьяневший и радостный от таких слов Евгения Филимоновича.

Отцу приятно, что его встретили как полагается, это для него очень важно. Он готов согласиться с Евгением Филимоновичем, и оно понятно. Оба прожили жизнь, воевали в Отечественную, оба пришли к земле, к приусадебному хозяйству, на краю Починок, на краю Москвы… Делить им нечего, а что было, то быльем поросло.

– Вот я и говорю, – горячо выговаривает Евгений Филимонович. И подливает самогону. – Как друг приехал! Я всегда рад! У меня Пашка Приставкин два года жил… И Степан жил, не брезговали.

Нет, делить им уже нечего, а дети их строят новую жизнь. Оба садятся уже совсем рядом и говорят о хозяйстве, о дороге, по которой нам придется ехать. Бордебяки, Тюри, Никульчино… Я выхожу во двор. Слышу, как отец говорит:

– На воздухе пройдет, но мы были цепче! Без привычки самогон ударяет…

«Да, не привык», – думаю я. Что он чувствует, глядя на Тоню, понимает ли он, что я могу сейчас думать о его жене и своей матери. У него уже третья жена, а у меня была одна мать, та самая женщина, которая сейчас мне ближе, чем ему. Мы даже на равных не можем говорить о моей матери, но ведь я не упрекаю, я хочу понять, почему так бывает.

– Им особую водку подавай, – говорит уже Евгений Филимонович, рассказывает отцу про хозяйство, про сад, пятистенную пристройку.

– Особая водка, – замечает отец, пьяно посмеиваясь, – это прототип «Старки»…

– Родня, – вставляет дядя Викентий.

– Ну нет, не родня! Была довоенная «Старка», а особая – это как бы ее третье замужество…

Мы прощаемся. Отец садится в машину, но открывает еще дверцу и кричит:

– На обратном пути заедем!.. Раков, раков привезем!

– Заедьте! – кричит, в свою очередь, Евгений Филимонович. – Я бы сам бы с вами, но сына жду… Сын у меня должóн приехать.

Они стоят на улице, поросшей до середины забора зеленой травой, с поленницей дров, около которой шныряют куры. Женщины стоят рядом, Тоня приложила ладонь к глазам. Смотрит на нас. Отец барином располагается впереди на сиденье, кричит «поехали». И совсем он ничего не переживает, а, наоборот, чувствует он себя сейчас удачливым хозяином: сын, машина, Москва.

– Поехали!

Но кричит он немного сильнее, чем нужно, словно боится, что в его благополучие здесь до конца не поверят.

Едем мы медленно. Дорога в толстом слое пыли, все лето не было дождей. Эта пыль, невесомая, сухая, долго стоит за нами желтым маревом, закрывая солнце, рыжим слоем оседает на стекле.

– Вот рожь, дожди не пройдут, станет мелкая!.. Нужны дожди.

– Останови, – просит отец.

Братья выходят, смотрят на поле, рвут колос. Трут его на ладони, пробуют, нюхают, произносят: «Замученная».

И картошка. «Кто раньше посадил, у того силу набрала».

Много раз потом повторится: «Останови», «Ах, овес, плох овес. Сгорит овес». И про кукурузу, которая «тут вовек не родилась, и теперь чудес от нее не жди». Желтые веточки, как немецкие кресты, рядами. Кладбище кукурузы.

Минули стороной Загорье, родину Александра Трифоновича Твардовского.

Дядя Викентий сказал:

– Тыщ двадцать отвалил на клуб, говорят. В позапрошлом году сам был, в Починках зашел в магазин, поздоровался…

Один раз провалились мы на мосту, потому что мосты тут простые бревна, ничем не скрепленные, в один накат. Подъедет машина, шофер соберет бревна рядком и, не задерживаясь, профугует на второй скорости, так что от задних колес бревна покатятся во все стороны. Другой шофер будет собирать и разрушать все сначала. Таким же образом действовали и мы, «наводили переправу» и, наверное, по неопытности провалились в щель задними колесами.

Посидели, отдохнули.

Думал я вообще о здешней земле, о колхозах, когда все только начиналось и потом было рассказано в поэме Твардовского «Страна Муравия». Вот и отец мой, и дядя Викентий люди сельские, у них земля в печенках засела, а жизнь прожили врозь с землей, чего-то искали. И неизвестно, нашли ли…

Час назад дядя Викентий крикнул свое обычное «останови» и вышел из машины.

Мы с отцом решили, что снова хочет он рожь потрогать, в земле ковырнуть, может, и другое что заметил, что мы пропустили.

– Ну, чего? – спросил, выходя за ним, отец, и разминая затекшие ноги.

Дядя Викентий не отвечал.

Молча стоял, глядя то вправо, то влево, подымая землю, нюхал, бросал.

– Что нашел? – произнес отец, оглядываясь так же, как брат, и не находя ничего примечательного, из-за чего бы стоило волноваться.

Дядя Викентий хмурился, смотрел перед собой. Был он возбужден чрезвычайно и никак не мог ответить на вопрос.

– Да что случилось? – крикнул отец, заражаясь беспокойностью и пожимая плечами.

– Серег, это ведь моя земля… Была. Вот, ей-богу, она, я сразу признал. А ведь с какого-то года тут не был. Хлеб тут сеял, хозяйствовал, Серег, – сказал он.

Он пошел по видимой ему одному меже, которой сейчас и не было, время от времени останавливаясь, будто принюхивался, искал каких-то старых примет. Все тело его было сейчас особенно напряжено, все обращено к ней, к земле, на которой теперь пыльно росла трава.

Так он обошел неровным квадратом весь бывший надел, оглянулся и вздохнул. Потом сел в машину и велел ехать, ни разу больше не оглянувшись.

Он рассказал, как его, безземельного парня, женили на дочери одного хуторянина Бурмистрова, он взял за женой лошадь, корову и эту землю. Но так как он вышел на чужой хутор, о нем говорили: «вышел замуж». Он даже пошел на такое унижение: взял фамилию жены, как с него требовали, и стал писаться Бурмистровым. Поэтому, хотя он и родной брат отца, фамилии у них разные. Это было году в двадцать третьем, а через пять лет стали организовывать тут колхоз, и дядя Викентий отказался в него вступить. Он вылезал из кожи, думал, что сможет сберечь свою призрачную самостоятельность и землю, доставшуюся таким позором. Но его не оставили в покое – раскулачили. Отобрали корову и лошадь, сам он уехал с женой в Смоленск. Поступил в депо, проработал тридцать лет по чистке паровозных котлов, вышел на пенсию. Ни разу не был он тут.

Теперь он впервые увидал свою землю.

От Белых Холмов до родной деревни Спасское всего три километра. Их как бы две родные деревни было у братьев. В какие-то дальние годы по указу Столыпина наш дед Петр Васильевич был выделен из Спасского за версты три-четыре и основал свой хутор, который стал потом деревней Радино. Деревню эту спалили немцы, там посеян, как я говорил, лес. Березы. И скоро не останется места, где стояли дедовские дома. Но Спасское – коренное место нашей фамилии, тут жили все предки, тут и кладбище с их могилами. Сюда же перебрались уцелевшие радинцы, в том числе Птушенька, к которой мы сейчас направлялись.

Немного проехав, братья вышли из машины и пошли пешком. Как ни велико было их желание въехать в свою деревню торжественно, на машине, еще больше хотелось войти в нее своими ногами. Как ходили прежде.

Вот она и показалась, деревня, в которой было дворов девять, без улицы, без заметного какого порядка. Прежде в ней было около ста домов, наверное, и был порядок и улица. Дома исчезали, а оставшиеся держались своих постоянных мест. Деревня постепенно приобрела эту странную теперешнюю форму, она вырождалась.

– Скажите, пожалуйста, где Бородавкина живет?

Отец стоит