Комментарии к «Евгению Онегину» Александра Пушкина - Владимир Набоков

6–8 Меланхолический Якушкин… Цареубийственный кинжал. Портреты Якушкина производят грустное впечатление. Говорят, он был несчастлив в любви. В своих мемуарах он вспоминает, что идея убийства Александра I овладела им в один из дней 1817 г., в Москве, когда распространился странный слух: царь переносит свою резиденцию в Варшаву и присоединяет часть России к Польше. План Якушкина состоял в том, чтобы, вооружившись парой пистолетов, из одного выстрелить в царя, а из другого — в себя, как в своего рода одиночной дуэли. Он отказался от этого плана, когда выяснилось, что в действительности слух не имеет под собой никаких оснований.

9–14 видя… Хромой Тургенев… Николай Тургенев (1789–1871) был выдающимся членом умеренного крыла тайного общества и автором важного раздела в уставе «Союза благоденствия». В этом разделе речь шла об ограничении царской власти.

9 апр. 1824 г. он уехал в Западную Европу и оставался там до 1856 г., когда декабристам была дарована амнистия. Я не смог ничего выяснить о его хромоте.

Его брат, Александр Тургенев (1784–1845), директор Департамента духовных дел иностранных исповеданий, был одним из самых верных покровителей и искренних друзей Пушкина. Именно он помог устроить юного Пушкина в Лицей в 1811 г. Именно он и Карамзин в последнюю неделю апреля 1820 г. убедили министра иностранных дел приписать Пушкина к канцелярии Инзова в южной России — что было крайне благоприятным решением вопроса о ссылке по сравнению с другими ее вариантами. Именно он в начале июня 1823 г. вновь разговаривал с графом Нессельроде и договорился о переводе Пушкина в Одессу. («У Мецената [Воронцова], чудесный климат, море, исторические памятники — в Одессе есть все», — так писал Тургенев Вяземскому 15 июня 1823 г. о новом назначении своего protégé). И, наконец, именно он в полночь 1 февр. 1837 г., после заупокойной службы в Конюшенной церкви в С.-Петербурге (вместе с жандармом Ракеевым, которому четверть века спустя было велено арестовать радикального публициста Николая Чернышевского), сопровождал гроб Пушкина в Святогорский монастырь, расположенный в Опочковском уезде Псковской губернии, где похоронили поэта 6 февр. 1837 г., на следующий день после стремительного путешествия, совершенного его бренным телом.

В письмах брату («Архив братьев Тургеневых», Петроград, 1921) Николай Тургенев выступает в роли человека, крайне удивленного и глубоко оскорбленного тем, что Российское правительство называет его государственным преступником. «Восстание меня никогда не интересовало», «я так спокоен совестию».

В письме от 26 апр. / 6 мая 1826 г. из Эдинбурга Николай Тургенев пишет Александру Тургеневу в Петербург: «Я всегда почитал тайное общество более шуточным, нежели сериозным делом». И две недели спустя:

«Могут еще спросить меня. Но зачем все эти тайные общества, если ты видел, что это вздор? Что могу я отвечать на это? Иные, для развлечения, играют в карты, иные пляшут, иные играют в жмурки, иные собираются проводить время в разговорах. Я принадлежу к числу сих последних. Что теперь из этих разговоров делают преступление — мог ли я предвидеть?»

Другое письмо от 25 июня / 7 июля 1826 г.:

«Я объявил [в письме правительству] чего я искал в обществах. Дело освобождения крестьян было для меня всегда священнейшим. Оно было единственною целию моей жизни… Но не видя успехов материальных, то есть не видя отпускных [от владельцев крепостных], коих я требовал, я наконец совершенно бросил эту бесплодную землю и в последнее время нимало не заботился и даже не думал об обществе».

Мне кажется совершенно очевидным, что Пушкин был знаком с этими письмами.

В письме брату 11 авг. 1832 г. Александр Тургенев цитирует Десятую главу, XVI, 9–14 и продолжает: «В этой части у него есть прелестные характеристики русских в России [несомненно, строфы с „Авось“, VI и VII], но она останется надолго под спудом. Он читал мне в Москве [в начале декабря 1831 г.] только отрывки [очевидно, те же строфы он читал Вяземскому]». На что Николай Тургенев девятью днями позже ответил из Парижа в великой ярости (ее истинная причина не ясна):

«Сообщаемые Вами стихи о мне Пушкина заставили меня пожать плечами. Судьи, меня и других осудившие, делали свое дело: дело варваров, лишенных всякого света гражданственности, сивилизации. Это в натуре вещей. Но вот являются другие судьи. Можно иметь талант для поэзии, много ума, воображения, и при всем том быть варваром. А Пушкин и все русские, конечно, варвары… Если те, кои были несчастливее меня и погибли, не имели лучших прав на сивилизацию, нежели Пушкин, то они приобрели иные права пожертвованиями, страданиями, кои и их ставят выше суждений их соотечественников».

Александр Тургенев не понял причины гнева своего брата и в письме от 2 сентября написал:

«Твое заключение о Пушкине справедливо: в нем точно есть еще варварство, и Вяземский очень гонял его в Москве за Польшу; в стихах о тебе я этого не вижу, и вообще в его мнении о тебе много справедливого. Он только варвар в отношении к Польше».

Томашевский («Десятая глава „Евгения Онегина“. История разгадки»), «Лит. наследство», т. 16–18 (1934), с. 388, приводит ответ Николая Тургенева на это письмо в русском переводе (оно было написано по-французски):

«Много бы пришлось говорить о достоинстве поэта, которое вы приписываете Пушкину и которое он сам себе приписывает. Это бы далеко завело. Байрон был несомненно поэт, но и не в его правилах и не в его привычках было валяться в грязи».

Недовольства грубым национализмом Пушкина, выразившимся в красноречивой поддержке русского правительства в польском вопросе, недостаточно, чтобы объяснить сильное личное раздражение, явное в письмах Николая Тургенева. Возможно, на собраниях декабристов в 1819–20 гг. Тургенев не высказывался об освобождении крестьян так раздраженно-настойчиво, как это описал Пушкин. Вполне вероятно, он был шокирован, главным образом, тоном Пушкина и ошибочно усмотрел в литературной манере поэта насмешку над своей самой сокровенной мечтой. Со своей точки зрения, сквозь смягчающую ретроспективу времени, мы различаем в пушкинском описании декабристского заговора чуть остраненный, несколько легкомысленный тон. Однако реформатор тургеневского типа вполне мог чувствовать, что любое отношение, кроме возвышенно-пылкого сочувствия, оскорбительно. Лернер (1915, цитируемый Томашевским, «Десятая глава», с. 389) предположил, что Пушкину, который уже в 1819 г. выразил надежду на отмену рабства царем, должны были показаться смехотворными надежды Николая Тургенева на то, что это смогли бы осуществить несколько дворян. (Хотя именно это и произошло тридцать лет спустя, когда несколько альтруистически настроенных дворян убедили правительство освободить крепостных крестьян).

Высказывались также и другие предположения: (1) Николай Тургенев был недоволен тем, что Пушкин явно знал о его рукописной статье, «a pièce de justification» <«оправдательном документе»>, где большое значение придавалось освобождению крестьян и резко критиковалось декабристское движение; брат Николая дал ее Жуковскому в Лейпциге в 1827 г. для передачи царю; и (2) Пушкин привел его в ярость, сделав заговорщика из него, Тургенева, начисто отрицавшего какие-либо связи с декабристами (Волконский и другие декабристы называли Тургенева за это лгуном).

О пушкинском уважении к Николаю Тургеневу и ко всем свободолюбивым независимым людям свидетельствует чудесная эпиграмма на Нептуна (четырехстопный ямб, рифмующийся abba cece) в начале письма Вяземскому из Михайловского в Петербург 14 авг. 1826 г.:

Так море, древний душегубец,Воспламеняет гений твой?Ты славишь лирой золотойНептуна грозного трезубец…Не славь его. В наш гнусный векСедой Нептун земли союзник.На всех стихиях человек —Тиран, предатель или узник.

Это ответ на стихотворение «Море», которое Вяземский послал Пушкину в письме 31 июля 1826 г. из Ревеля. Эпиграмма Пушкина была навеяна слухами (впоследствии оказавшимися ложными), что Великобритания выдала России политического эмигранта, декабриста Николая Тургенева. В своем письме, следующем за эпиграммой, Пушкин замечает «Сердечно благодарю тебя за стихи… Критику отложим до другого раза. Правда ли, что Николая Т. привезли на корабле в Петербург?..»

Стихотворение Вяземского состоит из восхваляющих чистоту и красоту моря двенадцати четырехстопных строф, в каждой из них — восемь стихов (baabcece — редкое и жесткое чередование).

Письмо Александра Тургенева (см. введение к ком-мент. к Десятой главе) предоставляет нам варианты двух строк: 10 — «преследуя свой идеал»; и 12 — «плети рабства».