Узница. 11 лет в холодном аду - Урмила Чаудхари

Я ела, как и каждый день, на полу в кухне. Но те овощи, которые она варила для меня, я при всем своем желании проглотить не могла. Они были слишком острыми, и я почти сожгла себе рот. Она однажды увидела, что я колеблюсь, и стала ругаться:

— Что, тебе моя еда недостаточно хороша? Ешь все, ты, избалованная наглая девка, я потом проверю, чтобы тарелка была пустой!

Когда она вышла из кухни, я быстренько выбросила овощи в сад. Их действительно невозможно было есть.

Однажды я поймала ее за тем, что она варила кусок сала вместе с моим рисом. Толстый блестящий белый кусок свиного сала, который предназначался для собак ее дочери. Я не знаю, думала ли она, что так будет лучше для меня, потому что она всегда считала меня слишком худой. Или, может быть, она хотела разозлить меня этим, потому что знала, что я вегетарианка и не ем ни мяса, ни яиц, ни животного жира. Даже если я этого не видела, сразу же чувствовала вкус и запах. И я не могла проглотить ни кусочка из этого. Когда она не видела, я выливала всю кастрюлю риса под кусты в саду и засыпала землей, чтобы ни тетка, ни садовник не могли ничего обнаружить.

В другие дни, наоборот, «ее высокопревосходительство», моя махарани, приносила мне грибы, землянику и тофу из магазина, потому что знала, что я их люблю.

Действительно никто никогда точно не знал, чего от нее ожидать. Если готовила еду я, то она постоянно жаловалась. У Зиты и даже у ее злобной родни никогда не было таких проблем, они беспрекословно ели все, что я готовила.

Но у тетки были свои особые, собственные представления. То для нее было все слишком горячим, то слишком холодным, то слишком мало приправ, то слишком много.

— Тьфу! — кричала тогда она и выплевывала еду на тарелку. — Это же невозможно есть! Ты что мне подсовываешь? Это ты можешь отдать свиньям в своей деревне!

Однажды она в приступе ярости даже смахнула тарелку со стола. Она разбилась об пол, и рис, цветная капуста, кусочки мяса и соус разлетелись по всей комнате.

— Давай, убирай, чего ты ждешь? Это была очень дорогая тарелка! Ты в своей жизни никогда не сможешь столько заработать! — орала она.

Я принесла тряпку, чтобы вытереть все, а слезы бежали у меня по щекам.

— Дура, чего ревешь? Давай, работай! До чего же вы все тупые!

С этого дня я стала мысленно называть ее не иначе как Cruel madam[13].

Когда я думала, что моя жизнь станет лучше, если я покину дом Зиты, то очень ошибалась. В доме Зиты, по крайней мере в последние годы, со мной обращались почти как с членом семьи, а тут я чаще всего чувствовала себя полным ничтожеством, служанкой-дурочкой, которой можно командовать и которую можно унижать. Очень часто Жестокая Мадам давала мне почувствовать, что она думает обо мне и кем она меня считает. То есть ничем. Но иногда я была единственным человеческим существом в ее обществе и единственным доверенным лицом, которое у нее было.

— Ах, Урмила, ты единственная, кто всегда рядом со мной, — говорила она в моменты сентиментального настроения, когда чувствовала себя одинокой или уставала после долгого важного дня.

— Ты всегда останешься со мной? Да? Пообещай мне это! Я тебя вознагражу! — пытала она меня.

Я старалась избегать ее взгляда или просто молча кивала. Я не знала, что для меня было более невыносимым: когда она обращалась со мной как с последним дерьмом или когда она ни с того ни с сего становилась сентиментальной.

Больше всего я ненавидела массировать ее. Я ненавидела то, что мне приходится прикасаться к ней. Мне было невыносимо находиться вблизи ее. Я ненавидела то, что не могу на протяжении длительного времени избегать ее общества. Когда она однажды вечером почувствовала, что переутомилась, и пожаловалась, что у нее болят спина и затылок, я сделала ошибку — из сочувствия предложила ей сделать массаж. Делать массаж меня научили Зита и Паийя. Жестокая Мадам прониклась ко мне такой благодарностью, что в тот вечер даже взяла меня с собой в ресторан и заказала мне момос — тибетские пирожки с начинкой, которые я очень любила. Однако с этого дня она стала требовать делать ей массаж ежедневно.

Когда она возвращалась из своего бюро, то шла наверх, в спальню, раздевалась до трусов, ложилась на кровать и вызывала меня к себе.

— Урмила, где тебя носит? Я жду свой массаж! Ты знаешь, как мне это полезно.

Она утверждала, что после массажа чувствует себя очень хорошо, становится такой посвежевшей и помолодевшей. В это время она даже не подходила к телефону.

С чувством отвращения я разогревала немного кокосового масла и поднималась по лестнице наверх. С каждым днем мне становилось все труднее и труднее преодолевать себя. От одного лишь ее вида — как она возлежит на огромной, застеленной дорогим постельным бельем кровати — меня начинало тошнить. Но, тем не менее, скрепя сердце я заставляла себя машинально водить руками по ее спине, пытаясь при этом отвлечься от грустных мыслей.

Я думала о Манпуре, о своей семье. Как там у них дела? Я думала о моих маленьких племянницах и племянниках.

Сколько их уже появилось? Я представляла себе желтые поля рапса, хижины, затерявшиеся среди полей, довольных собой поросят, валявшихся перед домами в грязи, маленьких собак, играющих во дворах. Я видела светлую бархатную зелень рисовых полей, колышущуюся под ветром, как море. Темную, сочную зелень джунглей. Разноцветные пятнышки сари. Женщин, возвращавшихся с полей и несущих на головах охапку рапса или кукурузы. Я напрягала слух и слышала чужие волнующие звуки, которые доносились из чащи леса: пение птиц, крики обезьян, шум огромных могучих деревьев. Шелест дождя на соломенных крышах. Звонки велосипедов на полевой дороге. Глубокий гортанный рев буйволов. Песни женщин, которые они пели во время работы.

Я убегала далеко в свой мир фантазий, где я ходила в школу. Я представляла себя в новой, с иголочки, школьной форме, в голубой блузке, в синей плиссированной юбке, со стопкой тетрадей под мышкой, как у всех детей, которых я видела у нас в деревне.

Почему мне так не повезло, почему родители не отдали меня в школу? Почему я вынуждена жить далеко от дома в этой тюрьме с телевизором с плоским экраном, с микроволновой печью, с оросительной установкой для газонов и охранником?

Жестокая Мадам довольно постанывала, пока я массировала ее. Иногда она даже засыпала при этом. Это было хорошо. Тогда я облегченно вздыхала.

Но в иные дни ее тянуло на разговоры. Это были те немногочисленные моменты, когда она ни с того ни с сего начинала рассказывать о себе. О своей работе, о прежней жизни, о своей семье, о своих путешествиях. О том, как все было, и о том, кого она встречала.

Наверное, я должна была воспринимать как честь, что она доверялась мне, камалари. Но для меня это было еще противнее, чем прикасаться к ней. Я слушала ее, стараясь не говорить ничего, кроме «хм», «ага», «да», «действительно», «о нет».

Но бывали такие дни, когда ей этого было недостаточно. Тогда она хотела больше узнать обо мне. Что я думаю о том или этом, каково мое мнение. Я старалась отвечать так дипломатично и уклончиво, как только возможно, потому что если я говорила не то слово, или то, что ей не нравилось, ее настроение могло моментально испортиться. Это было очень тяжело. После этого я чувствовала себя совершенно изможденной — не потому, что мне приходилось массировать ее целый час, а потому, что я все время должна была думать, что нужно сказать, причем думать очень напряженно, чтобы не попасть в ловушку.

Она говорила:

— Ты уже так давно уехала из дому. Твои родители не ищут тебя, ничего не спрашивают о тебе. Они, наверное, уже свыклись с тем, что тебя нет с ними, даже, наоборот, рады, что ты далеко от них и чему-то научишься здесь, в Катманду. Они не любят тебя, иначе бы они не отдали тебя в служанки. Поэтому те деньги, которые ты зарабатываешь у меня, ты не должна отдавать своим родителям. Прибереги их для себя. У меня достаточно денег, об этом ты можешь не беспокоиться. Ты можешь остаться у меня навсегда. Может быть, я когда-нибудь уеду в Америку и возьму тебя с собой. Ты всегда можешь поехать со мной. Ты останешься со мной? Ты поедешь со мной в Америку? Ты останешься со мной или как?

Я не говорила ни да ни нет, хотя ее слова меня очень обижали.

А что, если она была права? Если моя семья действительно забыла обо мне и была бы только рада, если бы я не вернулась?

Иногда, расслабившись, она даже спрашивала:

— Чего ты хочешь, скажи мне? Может, пойдем в храм?

Она знала, что я очень любила ходить в храмы. Это была одна из немногих возможностей выйти из дому. Кроме того, мне очень нравилась атмосфера в храме.

Однажды она взяла меня с собой в храм Пашупатинах. Это самый значительный и величественный храм приверженцев индуистской веры в Непале. Здесь умерших людей сжигают на берегу реки Багмати. Со всего мира сюда направляются целые толпы людей. Здесь можно увидеть много паломников и саду — аскетов с длинными бородами, с телами, выкрашенными белой краской, и волосами, собранными в косы на голове. Святые мужи приходят сюда со всего Непала и даже из Индии и Бангладеш.