Я вернусь через тысячу лет. Книга 1 - Исай Давыдов

Она расшифровала все путаные исчёрканные черновики отца. Она нашла все последние формулы, разобрала торопливые сокращённые и запутанные записи, которые сделал отец в последний вечер, перед уходом на то роковое испытание.

И теперь лаборатория, которой руководил отец, завершает дело. Там начали было всё заново. Но мамин труд позволил им перенести работу с первого сразу на последний этап.

И хотя наш корабль полетит ещё с прежней, тяжёлой обшивкой, на следующем корабле её уже не будет. Следующий корабль обошьют отцовской пластмассой, и он будет легче, и людей возьмёт намного больше.

Пластмасса оказалась не виноватой во взрыве цеха, который погубил отца. Испытание недавно повторили на новом оборудовании – и всё прошло нормально. И пластмасса не пропустила нейтронов. Видно, в старом цехе просто свихнулся один из киберов. А пластмасса – надёжная. Отец не зря работал.

Вернув пластмассу людям, мама отправится с нами. И будет на Рите больше одним врачом. И будет на Земле одной вдовой меньше.

Сейчас мама где-то на пути к Антарктиде. Она решила слетать на прощание в тот подлёдный посёлок, где добывают алмазы и где работали они с отцом.

Оттуда она полетит на Огненную Землю и затем – в Рио-де-Жанейро, на любимый свой пляж, где также многое для неё связано с папой. А потом проведёт недельку дома. И это наверняка будет самая тяжёлая для неё неделя – в пустом доме, где остались лишь старый бездушный робот Топик да воспоминания.

По-моему, не нужно маме этой недели. Но мама так решила, и я не посмел её отговаривать.

Чудно! Даже не верится, что через какие-нибудь два месяца мы будем на Третьей Космической станции, где монтируются и откуда уходят корабли на Риту. Что через три месяца мы будем застывшими льдинками в каютах затерянной в Бесконечности «Риты-3». Совершенно не верится в это!.. То есть мозг понимает, что это – будет. Но чувства пока не приемлют. Словно подобное должно случиться с кем-то другим, не с тобой.

Интересно, у всех так или только у меня? Надо будет спросить у Бируты. Или у Али.

Он тоже летит – мой дорогой горячий Али. Летит вместе с Аней Кузьминой, беленькой-беленькой вологодской девчонкой, которая стала его женой и подругой Бируты.

А вот Марат Амиров не попал в список. Даже не понимаю, почему. Он в пятёрке сильнейших историков «Малахита». Но попали только двое из них. Может, на Рите, по земным представлениям, пока не требуется много историков? Правда, Марат и его жена Ольга – первые в списке дублёров. Но это небольшое утешение. Придётся ли кого-то дублировать? Кто откажется от полёта? Разве что случится несчастье…

Впрочем, загадывать рано. Пока объявлены почему-то только пятьсот восемьдесят фамилий. А полетят шестьсот человек.

Как это ни странно, но летит и Женька Верхов. И с ним – Розита Гальдос, красавица-кубинка, лучшая певица нашего лагеря.

Весь «Малахит» с первых дней восхищался Розитой. Столько парней крутилось вокруг неё! И хотя я никогда не был в их числе, Бируте почему-то долго казалось, что меня в их число тянет.

Это были чудесные парни, и я не могу понять, почему Розита выбрала Женьку.

Правда, Женька держался в «Малахите» очень спокойно и солидно. И вполне профессионально работал в лагерной киберлаборатории. Но работал без блеска, без выдумки – ни одной новой идеи. Впрочем, ничего другого я и не ждал от него.

Он явно не добивался здесь славы, как добивался её в школе – яростно и беззастенчиво. Он охотно аплодировал другим – например, Али, который не раз будоражил «Малахит» своими новыми скульптурами и декоративными панно.

У Женьки уже была готовая слава талантливого изобретателя, и многие ждали от него новых изобретений, и я не раз слышал, как его спрашивали:

– Над чем работаешь сейчас?

Женька в таких случаях загадочно улыбался и отвечал:

– Если получится, узнаешь. А не получится – чего болтать?

Он был скромен. Он так и держался – скромным гением. У него это получалось.

Но я был совершенно, абсолютно уверен, что ничего нового он не выдумает, ни над чем в одиночку не бьётся.

Зато бился я. После гибели отца, после того, как всё определилось и накрепко сложилось у нас с Бирутой, я работал очень много и сделал всё, что должен был сделать на Земле.

Три месяца назад я передал Уральскому промышленному управлению радиофоны-браслеты с памятью на двадцать номеров. У них размер стандартных часов. Их пробную партию обещали изготовить к нашему отлёту. Мы увезём их с собой. И испытаем на Рите.

Сказали об этом по радио, и Женька Верхов первый подошёл и поздравил:

– Вот видишь. И ты добился! Я рад за тебя!

Довёл я до конца и коэмы. У меня уже есть пять штук с обратной связью – от коэмы в мозг. Но о них я пока не говорю. Не хочу шума. Не хочу, чтобы объявили меня последователем или даже учеником Евгения Верхова.

А ведь могут. Запросто! Потому что никто, кроме Тани, не знает, как всё было на самом деле.

Это она подкинула мне книжку старинного фантаста, которую читал Тушин на корабле «Урал». Тот фантаст и выдумал коэмы. А сделать их тогда не могли. В то время биотоки мозга лишь чертили бессмысленные линии на экране осциллографа. Не больше.

А сейчас их умеют читать. И значит, анализировать. А я сделал их зримыми и звуковыми.

Вначале у меня ничего не получалось. Диктуешь, диктуешь в коэму, а потом подключаешь к экрану – одни тени! Обычный анализатор биотоков даёт линии, а у меня – тени. Вся разница.

Потом я сообразил сосредоточить все приёмники биотоков на кончиках пальцев, где больше нервных окончаний, где они гуще. И на экране стали появляться картины. Смутные, но понятные. Даже Таня попробовала. Она записала в коробочку нашу первую поездку на Пышму. Ту самую поездку, во время которой я и обещал, что не полечу один на Риту. И хоть запись выглядела на экране нечётко, – это была запись. Коэма работала. Мечта старинного фантаста становилась жизнью.

Однако это было лишь полдела. Ведь воспроизведение записи должно быть не на экране, а в другом мозгу. И я взялся сразу за второй этап, надеясь, что промежуточные стадии отработаю потом, когда будет решено самое главное.

А Таня не выдержала: похвалилась моей работой у Ленки Буковой. Рассказала и о том, что я делаю, и, главное, что приёмники биотоков я собрал на кончиках пальцев.

У меня месяцы ушли, пока додумался до этого…

И Ленка, и Женька, который был у неё, слушали Таню вроде бы рассеянно, без особого интереса. Но уже через три месяца после этого разговора Женька принёс на городскую юношескую техническую станцию красивые гладкие коробочки и красивый небольшой экран в строгой чёрной рамке, и продемонстрировал свои первые записи: турпоход по Байкалу и дорогу на Рицу. Ничего записи! Я потом смотрел. Зрительная память у Женьки приличная.

На станции, конечно, подняли крик. Гениальное открытие! Вызвали нашего директора и учителей. А потом собрали школьные киберлаборатории города. Вот на этот второй сеанс и я попал. И Таню привёз с собой.

Эффектно было! И Женька был эффектен. Высокий, полный, благообразный, очень строго одетый. Лицо бледное, губы горят, тёмные глаза широко открыты… В общем, типичный гений. Так сказать, одухотворённое лицо.

А может, он тогда просто боялся? Боялся, что я публично брошу ему в это самое одухотворённое лицо то слово, которого он заслуживает?..

Или Таня бросит.

Наверно, Таню он боялся больше, чем меня.

А как хлопал глазами рыжий Юлий Кубов, руководитель школьной киберлаборатории! Ещё бы: такой талант проглядел!

Конечно, Юлий Кубов знал, что я вожусь с коробочками. Однако не контролировал нас по мелочам. А я советовался с ним лишь когда упирался в тупик. Тут же тупика не было. Был простор, в котором я двигался самостоятельно. Но Кубов не уследил – куда и на каком этапе. Потому и промолчал во время всего этого шума. Ему неясно было, как вышел Женька на эту идею и какая тут связь с моей работой. Вдруг Женька додумался сам, и вне лаборатории всё сделал? Ведь право такое у него есть!

В лаборатории нашей Женька бывал нечасто. Интересовался больше ремонтом электронных устройств, чем созданием новых. Никто не ждал от него открытий.

Но когда ясна идея и главный принцип, когда известны отправные приборы, отчего не сделать? И не завоевать себе славу гения?

Эта слава пришла к нему быстро. Уже через неделю после второго сеанса я видел одухотворённое Женькино лицо на телеэкране. Передача называлась «Интересное открытие уральского школьника». А потом красивые Женькины глаза мелькали на страницах журналов, звонкий Женькин голос слышался по радио.

Телепередачу смотрели мы вместе с Таней. И она расплакалась и всё повторяла:

– Какая я дрянь! Какая дрянь! Неужели ты когда-нибудь простишь меня?

Я успокаивал Таню, гладил её русые волосы, целовал мокрые глаза, и за эти слова ненавидел Женьку в тысячу раз сильнее, чем за всё остальное.

Мы тогда пытались понять, почему он это сделал – так нагло, открыто, беззастенчиво.