В руках врага - Уоррен Мерфи

— Кто? Англичане? Французы? — поинтересовался государственный секретарь.

Директор ЦРУ пожал плечами.

— Кто знает? Нам все равно ничего не скажут, пока не закончится это сенатское расследование. Кто нам теперь поверит?

— Джентльмены, — сказал президент, — это не англичане и не французы, но я не вправе сейчас говорить вам, кто или что это. Но как я говорил на последнем совещании, нам нужно было принять меры, и мы их приняли.

Госсекретарю захотелось выяснить подробности. Президент заметил, что ему нет никакой нужды это знать. И директору ЦРУ тоже.

— Кто бы это ни был, нам повезло, что они на нашей стороне, — сказал директор ЦРУ.

— И они будут на нашей стороне до тех пор, пока о них никто не знает. Спасибо, что пришли, джентльмены. Всего вам хорошего.

Президент чуть отклеил краешек пластыря от пальца, а затем посмотрел вслед уходящему государственному секретарю.

— Да, кстати, пожалуйста, попросите врача заглянуть ко мне, — попросил президент, пряча новый порез на другой руке.

В трехзвездном парижском отеле, известном своим комфортом и высоким уровнем обслуживания, Чиун размышлял о смерти их гостя, столь недолго с ними пробывшего, — того милого русского, Василия, с довольно странной фамилией.

Он знал, почему Римо убил приятного, учтивого молодого человека.

— Он же был генералом КГБ, папочка. Он был последним из убийц «Трески». Именно для этого нас и послал сюда Смитти.

Чиун медленно и величественно покачал головой. Его хилая бороденка едва шевельнулась с этим легким кивком.

— Нет. Возможно, Смит поверит в твое объяснение, но я-то знаю, какое счастье ты испытал от этого деяния.

— Счастье? — переспросил Римо. Он пошел проверить туалет. Ванна была глубже обычной американской ванны, и еще там был дополнительный унитаз, точь-в-точь как американский, с той лишь разницей, что он был оборудован двумя кранами и торчащей вверх металлической трубой. Это приспособление предназначалось для женщин. Отель назывался «Лютеция». Потолки здесь были высокие и платяные шкафы располагались не в стенных нишах, а стояли деревянными истуканами на ножках.

— Счастье? — повторил он.

— Счастье, — подтвердил Чиун.

— Это же работа, — сказал Римо. — Мы отправились в известное нам место дислокации «Трески», пошуровали там слегка и распутали весь клубок их тайн. Слушай, ты не знаешь, как женщины пользуются этой штуковиной? — Римо покрутил ручки обоих кранов, приделанных к краю странного унитаза. Он предположил, что тут требуется изрядная сноровка.

— Тебе доставило радость выполнить эту работу, потому что юный Василий выказал мне истинное уважение. Его наставники, должно быть, гордились им. Он, должно быть, приносил им немало радости, ибо в России можно сказать: это мой ученик, и он доставил мне немало радости. Не то что в некоторых прочих странах, где тех, кто делится своим несравненным знанием, только оскорбляют и, как правило, выкидывают после употребления.

— Чем ты недоволен? — спросил Римо.

— Тем, что, когда я читаю тебе поэзию Ун, ты просто выходишь из комнаты.

— Никогда не слышал о поэзии Ун.

— Ну, разумеется. Это все равно что метать бисер перед свиньями. Свинья, хрюкая, топчет красоту, точно это досадная помеха на пути. Ты никогда не слышал, потому что ни разу не удосужился послушать. Ты не знаешь ни языков, ни царей этого мира. Ты не знаешь ни череды мастеров Синанджу в хронологическом порядке, ни кто кого породил. Когда я встретил тебя, ты питался животным жиром и мясом с хлебом. Ты не знаешь, где, что и почему происходит, и бредешь по жизни окутанный темной тучей неведения.

— Я слушаю. Я уже больше десяти лет учусь. Делаю все, что ты мне велишь. Я думаю так, как ты меня учишь. Иногда мне даже начинает казаться, что я — это ты. Я никогда не перечил тебе.

— Тогда давай воздадим должное Мастерам Синанджу. И начнем с первого Мастера, кто вышел из пещеры тумана.

— Все что угодно, — сказал Римо, вспомнив первые беседы с Чиуном: тогда он пытался понять, кто был чьим отцом и кто была чьей матерью, и все их имена звучали невыносимо одинаково и очень тривиально. Тогда Чиун говорил, что Римо ничему не научится, ибо он начал свое обучение слишком поздно.

— Вот Василивич выучился бы, — сказал Чиун. — Он был хороший. В еще не написанной истории моего мастерства я назову себя «наставником неблагодарных».

Римо включил телевизор, который на подставке выехал из стены прямо над головой. На экране возникло изображение Шарля де Голля. Он что-то говорил. Это был документальный фильм. Римо не понимал по-французски. Чиун понимал.

Если бы багаж Чиуна не потерялся при погрузке, он бы сейчас мог смотреть свои собственные телепрограммы, записанные на пленку. В последнее время он в основном смотрел старые передачи. Америка, по его словам, осквернила свою исконную художественную форму, допустив в нее порок, насилие и повседневную жизнь. И Римо никак не мог отвратить Чиуна от мысли, что в каждой американской семье есть то ли наркоман, то ли истязатель детей, то ли больной лейкемией, то ли мэр-взяточник или несовершеннолетняя дочь, недавно сделавшая аборт.

Чиун взглянул на изображение де Голля и попросил Римо выключить телевизор.

— От этого человека никогда нельзя было дождаться приличной работы, — сказал он. — Вот Бурбоны, те да, они умели нанимать убийц. Во Франции всегда хорошо работалось до той поры, пока власть не перешла к этим зверям. — Чиун печально покачал головой. Он сел на пол посреди мягкого коричневого паласа перед двумя большими кроватями. Под «зверями», в чьи лапы перешла власть, Чиун имел в виду лидеров французской революции 1789 года. Все французские президенты с той поры были, по разумению Чиуна, кровожадными радикалами.

— Сдаюсь, — сказал Римо. — Когда, интересно знать, я отказался слушать твою декламацию поэзии Ун? Я никогда не слышал ничего подобного.

— Я читал стихи этому милому пареньку Василивичу.

— Ах это, — сказал Римо. — Я не понимаю Ун.

— Но и этот ковер не понимает, и вон тот деревянный шкаф не понимает, — ответил Чиун и, вздохнув глубоко, сказал, что должен открыть Римо глаза на Париж — хотелось бы только надеяться, что Римо запомнит хоть малую толику из того, что услышит.

Спустившись в вестибюль «Лютеции», Чиун начал непонятно о чем припираться с консьержем и быстро заставил его умолкнуть.

Римо поинтересовался, в чем суть спора.

— Если бы ты понимал французский, ты бы понял, — ответил Чиун.

— Ну не понимаю я по-французски!

— Тогда ты все равно не поймешь, — сказал Чиун, точно это было лучшим объяснением.

— Но я хочу знать! — настаивал Римо.

— Тогда выучи французский, — сказал Чиун. — Настоящий французский, а не эту абракадабру, которой пользуются ныне.

Они вышли на бульвар Распай. Две пожилые дамы в небольшом белом киоске на углу продавали сладости и печенье. Мужчина в темном лимузине поспешно сфотографировал Римо и Чиуна — дважды. Автомобиль притормозил у тротуара за перекрестком. Римо увидел, как водитель поднял небольшой фотоаппарат и навел объектив через заднее стекло. Лицо мужчины было Римо незнакомо, но он явно искал кого-то, похожих на них обоих.

Когда они перешли изящный мост над темной Сеной, Римо точно знал, что преследователи напали на их след. За ними было два хвоста — оба молодые парни, которые шли за ними, а еще трое маячили на дальнем конце моста. «Хвост» очень легко распознать: преследователь всегда попадает в твой ритм, не имея собственного.

«Хвост» может читать газету, глядеть на реку или рассматривать фасад великолепного Лувра, к которому в данный момент приближались Римо и Чиун. Неважно, что он делает — все равно «хвост» точно к тебе привязан. Чем-то он себя выдает — то ли у него глаза бегают, то ли еще что-то. Римо и сам толком не мог того объяснить. Однажды он попытался потолковать на эту тему со Смитом, но не смог сказать ничего, кроме «сразу ясно».

— Но почему это ясно? — все спрашивал Смит.

— Когда кто-то читает газету, он по-другому себя ведет.

— Как?

— Не знаю. По-другому. Вот как сейчас — я знаю, что я частица вашего сознания. Большинство людей не могут удержать одну мысль дольше одной-единственной секунды. Мозг работает урывками. Но «хвост» должен зафиксировать свой мозг на чем-то одном. Не знаю. Просто поверьте мне на слово.

Итак, в Париже была весна. Римо перехватил пару милых улыбок от двух симпатичных француженок и улыбнулся в ответ, дав им понять, что принял к сведению их миловидность, но отверг их посулы.

Чиун назвал это типичным для американцев агрессивно-сексуальным взглядом на мир. Он тоже заметил «хвосты». Когда они приблизились к Лувру и Чиун заглянул в одно из окон, он издал низкий всхлип.

— Это и есть поэзия Ун, папочка?

— Нет. Что они сделали с Лувром?! Что они натворили! Звери! — Чиун закрыл глаза. Он быстро скользнул взглядом по изгибам Сены, повторив про себя все особые приметы ландшафта, данные в истории Синанджу, — да, это было то самое место, но только звери, шедшие вослед Бурбонам, мерзопакостно превратили дворец в музей.