Искатель. 1978. Выпуск №2 - Владимир Рыбин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— А все-таки зачем вы п-пришли? — спросила Таня, прервав затянувшуюся паузу.
Я почувствовал себя так же, как было со мной четыре года назад, когда, убегая от парней с соседнего двора, с которыми мы то и дело дрались, вдруг оказался в тупике между заборами. Тогда я в злобном отчаянии кинулся на преследователей, и они, двое, побежали от меня одного. И теперь было такое же. Я зажмурился и решительно сказал самое главное:
— Тань, покажите мне письма вашей тетки Анны. Может, там есть что-нибудь об Иване? Он ведь — история заставы…
Таня медленно поставила чашку, поднялась и ушла на кухню.
— Н-нету никаких п-писем! — крикнула оттуда. — В-все в войну сгорело вместе с д-дрмом. Так и д-доложите.
— Тань! — позвал я нерешительно.
Она не отозвалась. Мне бы пойти на кухню, встать на колени или сделать еще какую-нибудь глупость, чтобы не обижалась, но я сидел как истукан, испытывая только неловкость. За окном уже посумеречнело, и я думал о том, что следовало бы пораньше лечь спать, потому что по опыту знал: если понадобится, начальник прикажет разбудить, даже не вспомнив про свое обещание не поднимать на службу. Граница есть граница, ее требованиям на заставе подчинено все — и личные дела, и общественные заботы, и сама наша жизнь.
— Таня! — снова позвал я. Подождал немного, встал, походил по комнате и крикнул через закрытую дверь: — Тань, я пойду!
Прохладный ветер на улице подбодрил меня. Вольки нигде не было видно, и я пошел домой, чувствуя необычайную усталость и мечтая лишь о том, чтобы поскорей завалиться спать.
— Товарищ! Погоди, эй!
Оглянулся, увидел деда Семена, торопливо ковылявшего на своем протезе.
— Ну что там, в записке? — спросил он еще издали.
— Не знаю, — сказал я. И спросил, чтобы только переменить разговор: — А чего вы… не отдыхаете?
— Да Волька пропала. Чертова девка, сладу с ней нет.
У меня защемило в груди.
— Куда пропала?
— Черт ее маму знает. Всех переспрашивал.
— Найдется, не иголка, — сказал я и заторопился к заставе, полный какого-то беспокойства. И остановился от новой неожиданной мысли, крикнул деду Семену, продолжавшему стоять посреди дороги: — Семен Иванович, вы ведь были тут в сорок первом. Не помните ли, куда перед немцами колхозные документы дели?
— Бумаги-то? Кажись, зарыли. Точно помню, в коробки из-под кино складывали. И воском залепляли. Я еще сказал: навек, что ли, воском-то?… А куда потом?… — Он медленно пошел ко мне, разводя руками. — А чего вспомнил-то?
— Да так. До свидания.
Я быстро пошагал по дороге, свернул на тропу к заставе и побежал, ликуя от собственной сообразительности. Ведь Анна-то была счетоводом в колхозе. Если найти бумаги, то там будет хоть что-нибудь написанное ее рукой. Я представлял, как восторженно посмотрит на меня начальник, когда я доложу ему об этой идее, а потом о Вольке, устроившей пожар в лесу И совсем развеселился, подумал: если разрешат, снова пойду в поселок расспрашивать деда.
Но едва перешагнул доску у ворот заставы, как сразу же забыл о всех своих открытиях. Во дворе была суета. Шофер заставского «уазика» бежал в гараж, ефрейтор Кучкин торопливо шел за баню, где в загончике у забора уже гавкал в нетерпении его Гром.
У ворот топтались, застегивая куртки и оглаживаясь, трое наших ребят. Все говорило о том, что только что, сию минуту, тревожная группа была поднята в ружье.
— Что случилось? — спросил дежурного.
— А! — он махнул рукой. — Опять этот седьмой участок. Бродит там кто-то…
Не дослушав, я кинулся в канцелярию и налетел в дверях на выходившего навстречу начальника заставы.
— Разрешите мне, товарищ капитан! Это, наверное, опять Волька.
Начальник заинтересованно повернулся ко мне, подумал мгновение и приказал:
— Бегом!
Ученого учить не надо. Через секунду я был в комнате оружия, схватил автомат, подсумок и, выбежав, уже на ходу прыгнул в распахнутый сзади кузов «уазика».
Мы мчались по серой вечерней дороге, заранее привставая на знакомых ухабах. Море багрово горело отражением закатного солнца, гладкое море, непривычно тихое в эту весну. Море мельтешило за соснами, и мы то слепли от его сияния, то таращили глаза в контрастно темном лесном сумраке.
— Почему вы считаете, что это Волька? — спросил начальник, не оборачиваясь, не отрывая взгляда от дороги.
— Дед ее разыскивает. И потом… она там в пещеру лазит. Сегодня утром лазила. С факелом из бумаги. Траву подожгла.
— Она? — изумился начальник и, обернувшись, с недоверием посмотрел на меня.
— Точно, товарищ капитан, сама призналась.
— А чего теперь полезла?
— Думаю, у нее там спрятано что-то. Я сказал, что видел ее пещеру и что еще пойду смотреть.
— Видели?
— Утром, когда пожар тушили. Она мне показалась просто нишей, а там, Волька говорит, еще нора есть, поворот…
— Чертова девка! — совсем так же, как дед Семен, выругался начальник.
Оставив машину на дороге, мы цепью пошли по редкому лесу. Совсем уверившийся в своей правоте, я, обгоняя всех, побежал прямо к тому месту, где была ниша под камнем. И обрадовался, увидев Вольку, внимательно рассматривавшую какой-то камень, который она держала в руках. За ней был обрыв, и багровое вечернее море силуэтом высвечивало ее всю, тоненькую, напрягшуюся, словно в руках у нее был не камень, а по меньшей мере еж колючий.
— Волька! — крикнул я.
Она вздрогнула и выронила камень. И вдруг прогремел выстрел. Так я подумал в первый миг. Но сразу вспомнил, где слышал такой звук, — на полигоне, когда выполняли упражнение по метанию боевых гранат. Тогда точно так же глухо, совсем по-мирному стучали капсюли-детонаторы. Но тут же меня и ожгло страшной мыслью, что если это ударил капсюль, то сейчас, сию минуту, будет взрыв. Значит, в руках Вольки был вовсе не камень, а боевая граната…
Это уж я потом выстроил в цепочку все пронесшееся в голове в одно мгновение. А тогда дико закричал что-то (после мне говорили, что кричал: «Ложись!»), бросился вперед, с разбегу пнул сапогом этот тяжелый камень, сбил Вольку с ног, навалился, прижал к земле ее тонкие плечи.
Взрыв оглушил. Осколки тяжелым дождем прошлись по вершинам сосен. Задыхаясь от запоздалого страха, я сел на траву, оглянулся на Вольку и увидел, что она сидит рядом и улыбается. Словно все это было детсадовской игрой в пугалки.
— Дура ты! — заорал я и, не в силах сдержать нервную дрожь, не помня себя, ударил ее по щеке.
Она закрылась руками и заплакала громко, навзрыд. И сразу улетучилась вся моя злость. Я смотрел на бегущего ко мне начальника и морщился от непонятной, охватившей всего меня жалости к Вольке.