Маг. Живие мертвые. - Колин Уилсон

Лежа в этом состоянии, Найл испытывал множество разноплановых эмоций и ощущений. Отчасти он превратился в семилетнего мальчонку, со всеми чувствами и мыслями семилетнего. Но сознавал он и себя теперешнего, лежащего в машине мира, прислушивающегося с немым удивлением к себе семилетнему. Казалось невероятным, что память с такой тщательностью и дотошностью сохранила этот кусочек детства – с каждым отдельным словом, произносимым матерью и дедом, а чуть дальше – вступившим в разговор Хролфом, двоюродным братом и матерью Хролфа Ингельд.

И осознание достоверности своего собственного прошлого наполняло неизъяснимым, светлым восторгом от того, что он жив, и вместе с тем уверенностью, что все проблемы людской жизни ничтожно мелки, и люди воспринимают их всерьез лишь потому, что тупы и подслеповаты. Все эти озарения были такими глубокими, что казались саморазумеющимися, будто были известны изначально. Мысли Найла прервал голос старца.

– Ты видишь то, где находишься, или только слышишь?

– Только слышу.

– Очень хорошо. Мне надо, чтобы ты плотно зажмурился, но представил, что открываешь глаза.

Вначале указанию следовать было сложно. Попытался представить, что открывает глаза, но ресницы дрогнули и ухватили отблеск матовой панели сверху. Тогда Найл для надежности прикрыл глаза ладонями, чтобы нельзя было открыть, и представил, что лежит у себя в пещере на травяной подстилке, в нескольких шагах от матери. И тут словно из ниоткуда возникла пещера, и стало видно лицо деда, освещенное единственным масляным светильником. Просто невероятно: отец его отца, отживший три с лишним года назад, сидит ни дать ни взять как при жизни, и разговаривает с матерью Найла, Сайрис, сидящей сейчас к сыну спиной. С внезапной глубиной Найла пронзила мысль: время – не мерило достоверности.

– Ну как, получилось? – поинтересовался старец.

– Да.

– Прекрасно. Теперь мне надо, чтобы ты попробовал нечто куда более сложное. Я хочу, чтобы ты полностью изменил картину.

– Как? – спросил Найл. Что за нелепость; ведь вот он, в пещере, слушает мать с дедом и ждет, когда вернутся с охоты отец и дядя Торг.

– Представь какую-нибудь другую картину, и попробуй разглядеть ее.

Найл попытался представить окружающую пещеру местность с выцветшим от жары кустарником и кустами креозота, с высоким древовидным кактусом-юфорбией; безрезультатно. Затем все внезапно подернулось мраком. Секунду спустя донесся голос матери:

«Его нужно растереть и истолочь, а там вываривать по меньшей мере часа два. Иначе это смертельная отрава».

Дед Джомар:

«Верно говорит. Можно еще столочь в муку, а там испечь из нее хлеб…»

Голос старца:

– Чтотам?

– Возвратилось на начало.

– Так, ладно. Попробуй-как еще раз. Найл постарался сосредоточиться. При этом голоса пошли почему-то на убыль, а когда ослабил усилие, возвратились вновь. Усилие, как ни странно, сводило все на нет.

– Попробуй представить что-нибудь приятное из своего прошлого, – предложил старец,

Найл попытался представить ту минуту, когда впервые увидел принцессу Мерлью. Она стояла в тронной зале подземного города возле своего отца, венценосца Каззака, темно-золотистые волосы были перехвачены блестким венчиком. Найлу все еще помнилось, как сладко замерло сердце, когда она ему улыбнулась, показав ровные, белые зубы, не попорченные соком ягод. Можно было ощутить бархатистость ее кожи, когда они приветственно соприкоснулись предплечьями…

Затем с ошеломляющей внезапностью она уже держала его в объятиях, жарко шепча: «Я пришла забрать тебя с собой…». Ухо чувствовало тепло ее губ, формы ощущались через красное платье паучьего шелка. Его же голос откликнулся: «Ты же знаешь, я не могу этого сделать».

В этот миг Найл понял, что он уже не в подземном городе, а у жуков-бомбардиров, где дожидается аудиенции с Хозяином. На глазах у него Мерлью попробовала дверь, надежно ли заперта, затем возвратилась на кушетку и повлекла его к себе. Все тело томно изнывало от ласки ее губ. Мерлью прижималась к нему; желание разобрало Найла так, что он невольно открыл глаза, засмущавшись присутствия старика. Картина исчезла мгновенно, будто кто щелкнул выключателем. Тут до него дошло, каким именно образом это произошло: он попросту отвлекся, переключив внимание с одного на другое.

Исчез и старец. Найл почувствовал облегчение; вместе с тем забавляла собственная глупость. Старец был порождением машины, но тем не менее Найл чисто по наитию общался с ним как с живым человеком. И все теперешние упражнения направлены были на то, чтобы научить его управлять своими рефлексами.

Найл приладил металлические полоски заново, прижав контакты ко лбу, затем закрыл глаза и очистил ум от мыслей. И снова удивился последовавшему за этим безмолвию, будто он завис среди бездны. На этот раз Найл медленно обратился к Доне, двоюродной сестре, которую впервые увидел в подземном городе Каззака. Попытался во всех подробностях воссоздать жилье, где она жила вместе со своей матерью Сефной. Вместо этого он очутился возле этой девушки на скамье детской, в городе пауков. Теплым был солнечный свет, и раздавалось легкое сипение фонтана, рассеивающего в воздухе водяную пыль. В трех метрах на лужайке сидел брат Вайг и рассказывал что-то увлекательное сестренкам Руне и Маре. А они с Доной смотрели друг дружке в глаза, осторожно, ласково соприкасаясь пальцами…

Глядя на нее (сходство с настоящей просто невероятное), он ловил себя на мысли, что было бы великолепно, имей Мерлью что-то от кротости и добросердечности Доны, а Дона – что-нибудь от бойкости и броскости Мерлью. Поскольку образ Мерлью он наблюдал совсем недавно, ему легко было воссоздать ее присутствие так, будто она все еще у него в объятиях. Образ Мерлью на секунду оттеснил Дону; пришлось его чуть «пригасить», и он опять очутился рядом с Доной. Получалось, что он как бы находится в двух местах одновременно, а в сознание с равной силой пытаются проникнуть оба образа. Причем нельзя сказать, чтобы Дона и Мерлью оттесняли одна другую, оба образа сознавались вполне ярко. В единый миг озарения до Найла дошло, что все это происходит в его сознании, и что продлить или оборвать видение всецело в его воле. Подчиняясь его мгновенному спонтанному желанию, образы Мерлью и Доны слились один с другим, и уже нельзя было различить, кто из них кто. Мерлью обрела кротость Доны, Дона же вкрадчиво засветилась соблазнительностью Мерлью.

Такой эффект вызывал растерянность. Найл так привык к неустойчивости воображения, к тому, что ум неспособен удерживать образ дольше нескольких секунд, что в происходящее с трудом верилось. Правда, эта новоявленная Дона-Мерлью не смотрелась так реально, как любая из тех двоих; ясно было, что стоит потянуться и взять ее за руку, как она распадется на две составляющие. Тем не менее можно было смотреть и видеть, как изящная бледность Мерлью сливается со смуглостью Доны, а синие и карие глаза обеих, наложившись, в сочетании дают зеленый оттенок. Смешалась даже одежда, так что новоявленная Дона-Мерлью была теперь облачена в синюю тунику наставницы детской, соблазнительно облегающую формы. Но что удивительнее всего, эта новая незнакомка, хотя и не обладала собственной индивидуальностью, была по-своему неповторима. Трудно было поверить, что она попросту вымысел, творение его собственного ума.