Орёл умирает на лету - Анвер Гадеевич Бикчентаев
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
На какое-то мгновение он растерялся. Не хотелось ему гнуть себя перед ними, так и тянуло пойти наперекор. Но понимал, ему не выдюжить с такой оравой.
— Пусть явится учительница, — выдавил он из себя.
— Ты сходи за ней своими ножками. Да, да, своими ножками, обутыми в казенные ботинки!
Вот сейчас Рыжий напоминает об этом. Он не упускает подобного случая.
— Петухом пропел, и ладно. Чего раздули? — рассуждает Рыжий. — Не то еще бывает! А ты чего? Спасовал перед сопляками. Поверь мне, где только не случалось бывать, но я нигде не слыхал, чтобы такой порядок был — без ужина оставлять. Все это соплячки сами придумали. Ломать это надо!
Рыжий будто держит его сторону, но это только так. Саша не может не понимать, куда клонит шептун. Но ему никак невозможно пойти за Рыжим. Все еще перед его глазами картина, как Ольга Васильевна подсчитывала то, что еще не умеет делать Сашка Матросов в свои шестнадцать лет. Получилось столько «неуменьев», что ни ее пальцев, ни его пальцев для счета не хватило.
— Послезавтра всех вернут в колонию. Может, завтра рискнем? Я, между прочим, уже сговорился с Директором.
— Давай спать!
Еще немного, и Саша сдастся. Ему никак не полагается сворачивать туда, куда не надо. Ералаш в голове — не самый лучший советник. Между прочим, утро вечера мудренее.
По заданию повара Сашка Матросов и Колька Богомолов удят рыбу. Но пока клев неважный.
— Я пойду вон туда, в заливчик, — проговорил Колька, сматывая удочки. — Может, там повезет? Ты тут остаешься?
— Тут.
Саша, естественно, и думать не думает о том, что вскоре ему придется выдержать серьезное испытание.
Оно началось с той минуты, как только на переправу, где сидел Саша с удочкой, внезапно пожаловал Рыжий.
Бросив в лодку вещевой мешок, он воровато оглянулся.
— Припасов на три дня, — прошептал он. — Лодка есть. Самый момент дать деру!
— Куда хочешь податься? — спросил Саша, выигрывая время.
— Что ж ты думал, я прихвачу тебя к своей тетушке?
Где-то в душе уже зарождался гнев: хорош дружок, о себе только и думает.
— Где же Директор? У тебя же с ним был уговор? Разминулся, что ли? — спросил Саша, не зная еще, на что решиться.
Теряя всякое терпение, Рыжий буркнул:
— На кой черт он нам сдался?
Он все время старался обойти Матросова и плюхнуться на сиденье.
— Если, допустим, меня не оказалось тут, на берегу, тоже б бросил?
— Ты — другое дело...
Юлит, заноза! Как только это дошло до его сознанья, Саша взбеленился.
— Отойди, зараза!
— Ты чего, белены объелся?
— Тикай обратным путем!
Но Рыжему вертаться не хотелось. Он было сунулся в лодку, но получил внезапный удар по скуле...
Вдруг на берегу выросла фигура Кольки Богомолова. После этого ничего другого не оставалось делать, как вертаться обратно.
— Чего он приплелся? — настороженно спросил Богомолов, недобрыми глазами провожая Рыжего.
— Коли такой любопытный, спроси у него самого.
«21 мая 1941 года.
В голову лезет всякая дрянь. Раньше, например, разве я задумывался над тем, обидел человека или нет.
А сейчас думать приходится, даже сам себе не веришь. «В шестнадцать лет человек легко раним, — говорит Ольга Васильевна. — Его можно обидеть за какую-нибудь секунду. Чуточку оскорбил его, чуточку унизил — вот тебе и на: пусть весь мир катится, куда надо...»
Разве перед всеми нами стоит такая генеральная задача: не обижать шестнадцатилетних? Нет, по-моему, такой задачи. Я так понимаю, ведь любое наказание так или иначе несет в себе обиду. Возьмем, например, критику. На чем она построена? На том, чтобы сыграть на чувстве самолюбия. Так неужели мы не должны распространять власть критики на шестнадцатилетних?»
«22 м а я 1941 года.
Вчера я наблюдал за мастером столярного цеха. Как только в дверях появился начальник колонии, он так засуетился, что на него обидно было глядеть. Вдруг на лице появилась заискивающая улыбка. Даже голос задрожал.
Чего он трепещет, словно осенний лист?
Стало так неловко, что и сказать нельзя. В такой миг мне хочется очутиться где-то на краю планеты».
«23 мая 1941 года.
«Граждане бывают всякие, — сердится Петр Филиппович. — Например, спесивые бездельники, юркие мещане, классические тунеядцы, — одним словом, такие, какие лишь по ошибке числятся человеком. Не о них я думаю, когда произношу святое слово — гражданин...»
«24 мая 1941 года.
Ни за что не угадаешь, как поступит тот или иной человек в следующую минуту.
У нас шел урок географии. Лидия Михайловна вызвала к доске Митьку Кислорода.
— Покажите, Мамочкин, границы СССР, — просит она.
Тот, конечно, выходит к доске и берет в руки указку. Карта — она, если не уметь ее читать, как иностранный язык. Мамочкин стоит насупившись, не зная, куда ткнуть палочку.
— Не волнуйся, Мамочкин, — пытается помочь Лидия Михайловна.
Выручает положение Матросов: кто бы мог подумать!
— Ну-ка, угомонитесь, — басит он, а потом, обращаясь к учительнице, добавляет: — Разрешите мне.
— Да, Матросов.
Саша вырывает из рук растерявшегося Митьки указку и направляется к карте.
— Правильно, — похвалила учительница. — Молодец.
Возвращая указку Митьке, Саша вдруг с жаром воскликнул:
— Эх ты! Не знаешь, где живешь и где жуешь. А сам еще сын академика!
Я-то знаю, что Митька никакой не сын академика, а потомок самарского парикмахера. Но в классе молчу. Не та обстановочка для выяснения биографий... Где такой барометр, которым можно измерить душевные порывы?»
«25 мая 1941 года.
Мне кажется, что все уголовники — актеры. Любой из них паясничает, одним словом, работает на публику».
«26 мая 1941 года.
Та самая девчонка, которую я от угона спас, прислала письмо. Удивился, конечно.
Разве у нас дадут прочитать письмо, если даже оно от девчонки.
Сообщили, что в моем корпусе кого-то бьют. Пропади все пропадом! Бегу, конечно, вслед за дневальным».
«27 мая 1941 года.
Вдруг сообщают: тебя, Рашит, какая-то девчонка вызывает. Кто же приперся в такое ненастье?
Бегу, конечно.
В проходной никого. А вот за главными воротами в самом деле стоит фигура. Поначалу я не узнал ее. Только тогда, когда она заговорила, признал. Передо мной стояла та самая девчонка, которую я тогда на
