Поляна, 2014 № 01 (7), февраль - Журнал Поляна
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я заправлюсь?
— Конечно, — сказал Роберт.
На заправке шофер вышел. Роберт посмотрел на меня, взял меня за руку:
— Ты очень хороший человек, Дуся. Ты сама не знаешь, какой ты хороший человек. Редкий человек.
Я видела, что глаза у него влажные. Он медленно поднес мою руку, левую, к губам и поцеловал ее. Косточку безымянного пальца. Зажал косточку между горячими губами и несколько секунд не отпускал. Потом посмотрел мне в глаза и улыбнулся.
— Спасибо, — прошептала я и заплакала.
Больше никто и никогда не целовал мне руки.
(Продолжение следует.)
Михаил Садовский
Снимки в бархате альбома
«Аллея тёмная густая…»
Аллея тёмная густая,Вдруг белый ствол мелькает в ней —Кора с платана облетает,Как с древа памяти моей.
Бесшумно под ноги ложитсяПодобно прошлому она,И живы там события, лица,Слова, улыбки, имена.
Недаром время превращаетВсё, что доверило годам,И неизменно возвращаетПобегам новым и корням.
Чтоб ничего не пропадало,И копится за слоем слой,Чтоб никогда не увядалаАллея памяти живой.
«Снимки в бархате альбома…»
Снимки в бархате альбома…Хоть себя бы тут узнать!В год войны рождённый… дома…Голый… в сеточке кровать…
На коне, а вот в матроске,Бескозырка, якоря,На костюмчике полоски,Ворот — синие моря…
Строй солдат… отец в пилотке,И ни ромбов нет, ни шпал…Как без листьев в день короткийЛес осенний — весь опал…
Мать стоит. На ней ушанка,Ватник, вытертый до швов,И хибарка полустанкаСредь заброшенных снегов.
Жизнь, которой я не знаю,Но приходит со страниц,Чёрно-бело зазываяВ толчею застывших лиц.
В суете эвакуацийИ разбомбленных дорогКак сумел он к нам добраться,Бархат платья, как сберёг?!
На перронах не растоптан,Не украден со стола,На растопку не разодранРади капельки тепла…
Голос ФЭДа или Лейки,Глубина ушедших душ…К нам, как путь узкоколейки,Сквозь любую топь и глушь.
Сколько лиц я в нём не знаю,Как же жил я, не спросив,Кто такой и кто такаяСмотрят прямо в объектив?!
И никто не даст ответа!Больше некого спросить!Что теперь бумага этаБудет в памяти носить?
Жизнь, кого ты пощадила?Лики есть, а нет имён.Будто братская могилаСтарый в бархате альбом…
«Век равнодушен был и лжив…»
Век равнодушен был и лжив,А мы ему верны.Отец гордился, что он жив,Протопав две войны.
Других давно на свете нет,В том нет его вины.И вот, гордился он, что жив,Протопав две войны.
Не генерал — простой солдат.Своей судьбе назло,Конечно, был тому он рад,Что в жизни повезло.
Не выставлял своих наградОн дома за стекло,Ран не считал, а был он рад,Что в жизни повезло.
И кто его бы ни просил,Войну не вспоминал,Он память всех в себе носилИ жил, хоть воевал.
Он громких слов не говорил,И слёз не проливал,А изо всех крепился сил,Чтоб жить, хоть воевал.
«Тучи столетья…»
Тучи столетьявсё ниже над нами,Душат вулканы,топят цунами,Зимыпо стуже рыдают взахлёб,И репетируют ливни потоп.
Телу землине дают передышки,Душу терзают:ни дна, ни покрышки!И опаляютдыханием тьмыСтарые беды новой чумы.
Как ты наивна,планета седая,Ждёшьна ромашке столетий гадая:Выжечь — не выжечь,топить — не топить,Выжить — не выжить…убить — не убить?!
«Невозвратимо день проскочит…»
Невозвратимо день проскочит —Ложится на судьбы весы,Приходит ночь и снова точитТупое лезвие косы.
Она подобна полустанку,И на её запасный путьЛуна готова спозаранку,Не дослужив свой срок, свернуть.
Тогда бездонные секретыВыходят из забвенья лет,В прозрачном сумраке планетыОткрыто зажигают свет.
Сердечных снов неразберихаОбъемлет мирозданья вид —И мимо буднично и тихо,Как спутник, истина летит.
Александр Торопцев
Рассказы
Свидание
Она вошла в класс с математичкой, Славка быстро оценил обстановку, пересел на середину парты, широко разложил руки.
— Это Нина Новикова, она будет учиться в вашем классе, — сказала учительница, после чего семиклассники услышали еще один, не требующий доказательства постулат. — Сюда садись, с Торбовым.
— Здесь же Васька сидит! Он болеет, завтра придет! — крикнул Славка, но математичка уже выискивала жертвы пифагоровой теоремы.
— Двинься, развалился, как боров! — голос у новенькой был резким, упрямым.
А сама она была, как боров: здоровая, бестолковая, деревенская. С головы до ног — деревенская. И липла к Славке, как банный лист: через каждые две минуты бац локтем: «Почему это так? А как эту задачку решить?»
Приходилось объяснять, рассматривая жирные буквы в ее тетради и внюхиваясь в чистый запах тяжелой, деревенской русой косы.
На первой же переменке Нинка осадила Витьку Косминова, который любил вставать всем на пути:
— Ну, чо встал, как хряк?
— Деловая, что ль? — Витька воткнул кулаки в бока.
— Ща двину по калгану, узнаешь! — грозно сверкнули огромные глаза, свернулись в злые жгутики губы: противник застыл от неожиданности.
На следующий день Нинка пришла с начесом. Русая ее голова словно одета была в зыбкую пышную шапку, из которой топорщилась старательно вспушенная челка. Одноклассники не заметили деревенский привесочный экстракласс, вспоминая, видимо, калган Косминова, но Нинка сама подошла к девчонкам, достала из портфеля длинную, туго заплетенную косу и похвалилась:
— Во, девки, какая была!
Коса, которая вчера еще уверенно лежала на ее спине, сейчас упругим затравленным зверьком переходила из рук в руки. Девчонки вздыхали:
— Тяжелая! С первого класса, наверное, растила.
— Еще чего! Это — вторая.
Никто ни слова не сказал о начесе и подщипанных бровях. Это Нинку не огорчило. Она убрала косу, села за парту и бросила, как бы между делом:
— Дай алгебру списать.
Училась Нинка на круглые тройки, во второй четверти чуть не схлопотала двойку по пению — отказалась петь у доски «Бухенвальдский набат». В третьей ей бы и по рисованию пару влепили — уматывала она с рисования почти всегда. Но на последнем уроке художник заловил ее в коридоре и привел в класс.
Она села за парту, надула губы:
— Дай карандаш и бумагу. Малевать буду.
Художник тем временем придвинул к стене стол, на него поставил стул и спросил:
— Кто хочет позировать?
— Я! — Нинка вышла к доске, ловко запрыгнула на стол и села, как на собственный трон — хозяйкой.
Учитель поправил ей спину, голову, отошел к «Камчатке» и сказал, прищуриваясь:
— Что ж, приступайте. И помните, о чем мы говорили на последних уроках.
Славка злился — рисуй еще эту бомбу! А бомба сияла. Ей хорошо было на стуле.
Но — странно — чем больше Славка смотрел на Новикову, тем меньше бомбовидных линий находил в ней. Голова, например, у Нинки, даже с начесом, была гораздо меньше, чем у Таньки Орловой, которая с прилизанными волосами напоминала головастика. Уши — тоже не локаторы какие-нибудь. Подбородок острый — не оковалком. И щеки у Нинки не дутые, как шары. И, между прочим, ямочки на щеках лучше, чем у Наташки Стешкиной — веселее.
Славка честно пытался срисовать Нинку, но не получалось. А тут еще натурщица заелозила:
