Приключения Перигрина Пикля - Тобайас Смоллет

Коммодор, не догадавшись о причине их замешательства, тотчас отдал это приказание Пайпсу, и менее чем через час они услышали диагноз врача, жившего по соседству, который смело заявил, что пациентка отнюдь не была беременна. Такое заявление было подобно громовому удару для мистера Траньона, который на протяжении восьми дней и восьми ночей неустанно ждал, что его назовут отцом.

Придя в себя, он с проклятьем объявил, что врач — невежественный парень и что он отказывается полагаться на его приговор, утешаемый и укрепляемый в своей поколебленной вере словами акушерки, которая продолжала поддерживать в миссис Траньон надежду на быстрое и благополучное разрешение, говоря, что она помогала много раз при таких же обстоятельствах, когда здоровый ребенок рождался уже после того, как у матери исчезли все признаки беременности. За любую соломинку, какой бы ни была она тонкой, жадно хватаются люди, которым грозит разочарование. На каждый вопрос, предложенный ею леди и начинавшийся словами: «Не чувствуете ли вы?» или «Нет ли у вас?» — ответ получался утвердительный, либо соответствовавший истине, либо нет, так как у вопрошаемой не хватало духа отрекаться от тех симптомов, какие могли укрепить надежду, давно ею лелеемую.

Эта опытная особа, сведущая в повивальном искусстве, была оставлена для постоянного ухода на три недели, в течение которых у пациентки несколько раз возобновлялось то, что ей угодно было считать родовыми муками, пока, наконец, она и ее супруг не стали посмешищем для всего прихода и эту сумасшедшую пару не убедили расстаться с надеждой даже тогда, когда жена сделалась тощей, как борзая, и им были представлены другие бесспорные доказательства их заблуждения. Но они не могли предаваться вечно этой сладкой иллюзии, которая в конце концов рассеялась и уступила место приступу стыда и смущения, каковой удерживал супруга дома целых две недели и приковал его жену к постели на несколько недель, в продолжение которых она претерпевала все муки величайшего унижения; но, наконец, и это было сглажено мягкой рукой времени.

Первая передышка после приступа скорби была ею использована для строгого исполнения так называемых религиозных обязанностей, которым она предавалась с озлобленной суровостью, начав гонения в своей собственной семье, вследствие чего прислуге житья не было в доме; она даже нарушила почти невозмутимое спокойствие Тома Пайпса, вывела из терпения самого коммодора и не пощадила никого, кроме лейтенанта Хэтчуея, которому она никогда не осмеливалась досаждать.

Глава XI

Миссис Траньон утверждает тиранию в крепости, тогда как ее супруг загорается любовью к своему племяннику Пери, который даже в нежном возрасте обнаруживает своеобразные наклонности

По прошествии трех месяцев, посвященных этим благочестивым развлечениям, она снова появилась в свет, но постигшее ее несчастье произвело на нее такое впечатление, что она не могла смотреть на детей и начинала дрожать, если случайно упоминали в разговоре о крестинах. Ее характер, который был от природы не из приятных, казалось, впитал двойную порцию уксуса вследствие ее разочарования; посему ее присутствия не слишком домогались, и она нашла очень мало людей, склонных оказывать ей те знаки внимания, которые она считала полагающимися ей по праву. Это пренебрежение оттолкнуло ее от общества столь невоспитанных людей; она сосредоточила всю силу своих способностей на управлении собственным домом, который в результате стонал под ее деспотической властью, а в бутылке бренди она обрела великое утешение после всех испытанных ею огорчений.

Что до коммодора, то он в короткое время примирился со своим унижением, предварительно выслушав много язвительных насмешек от лейтенанта, а так как теперь главной его страстью стали отлучки из дома, то он посещал трактир усерднее, чем когда бы то ни было, больше заботился о поддержании дружеских отношений со своим шурином мистером Пиклем и на почве этой близости загорелся любовью к своему племяннику Пери, которая длилась до конца его жизни. В самом деле, следует признать, что Траньону от природы не были чужды те душевные движения, которые, будучи странно извращены, замаскированы и подавлены вследствие безалаберной его жизни и воспитания, тем не менее иногда давали о себе знать в целом ряде поступков.

Так как все надежды на продолжение его собственного рода погибли, а от своей родни он отказался из-за ненависти к ней, не удивительно, что благодаря близкому знакомству и дружескому общению, наладившемуся между ним и мистером Гемэлиелом, он почувствовал симпатию к мальчику, которому шел в то время третий год; он был действительно очень красивым, здоровым и подающим надежды ребенком; особое же расположение дяди, казалось, снискал он благодаря некоторым странностям характера, которыми отличался еще в колыбели.

Рассказывают о нем, что на первом же году своей младенческой жизни он имел обыкновение, когда его одевали, а мать осыпала ласками, вдруг ни с того ни с сего, — она в это время упивалась мыслями о своем счастье, — пугать ее воплями и криками, звучавшими весьма неистово, пока его не раздевали донага с величайшей поспешностью, по приказу устрашенной родительницы, которая думала, что его нежное тело терзает какая-нибудь злополучная, неудачно заколотая булавка; и, причинив им все это беспокойство и ненужные хлопоты, он лежал, барахтаясь и смеясь им в лицо, словно потешался над их неуместной тревогой. Мало того, утверждают, что однажды, когда старуха, прислуживавшая в детской, украдкой поднесла к губам бутылку с возбуждающим напитком, он дернул свою няньку за, рукав и, догадавшись о воровстве, предостерегающе подмигнул ей с таким лукавым видом, словно говорил, усмехаясь: «Да, да, все вы этим кончите».

Но эти проблески мысли у девятимесячного младенца столь невероятны, что я рассматриваю их как наблюдения ex post factum[5], основанные на воображаемых воспоминаниях, когда он был уже старше и странности его нрава стали гораздо заметнее, — наблюдения, сходные с остроумными открытиями тех прозорливых исследователей, которые могут обнаружить нечто явно характеристическое в чертах любой прославленной особы, чей характер им предварительно разъяснили. Впрочем, не пытаясь определить, в какой период его детства проявились впервые эти своеобразные качества, я могу, не отступая от истины, заявить, что они были весьма ощутимы, когда он в первый раз обратил на себя внимание и завоевал расположение своего дяди.

Казалось, что он отметил коммодора как подходящий объект для высмеивания, ибо почти всегда его ребяческая насмешка была направлена против Траньона. Не буду отрицать, что в этом отношении на него могли повлиять пример и указания мистера Хэтчуея, который с наслаждением руководил первыми шагами его гения. Когда подагра избрала своим обиталищем большой палец ноги мистера Траньона, откуда она не отлучалась ни на один день, маленький Пери испытывал большое удовольствие, наступая случайно на больной палец, а когда его дядя, рассвирепев от боли, проклинал его, называя дьявольским отродием, он умиротворял его в одну секунду, возвращая проклятье с такой же энергией и спрашивая, что случилось со старым Ганнибалом Непобедимым, — прозвище, которое он, по наущению лейтенанта, дал сему командиру.

И это был не единственный эксперимент, которым Пери испытывал терпение коммодора, с чьим носом позволял себе непристойные вольности, даже когда Траньон ласкал его, посадив к себе на колени. За один месяц он заставил его истратить на тюленью кожу две гинеи, похищая из его карманов различные кисеты, которые тайком предавал сожжению. Капризный его нрав не пощадил далее любимого напитка Траньона, который, прежде чем обнаружить неприятную примесь, не раз выпивал залпом солидную порцию, приправленную табаком из табакерки его шурина. А однажды, когда коммодор слегка ударил его в наказание тростью, он растянулся на полу, словно потеряв сознание, к ужасу и изумлению ударившего; но, приведя весь дом в смятение и отчаяние, раскрыл глаза и от души посмеялся удавшейся проделке.

Перечислять все злосчастные фокусы, какие он выкидывал со своим дядей и другими людьми, пока ему не пошел четвертый год, — труд не легкий и не очень приятный. Примерно в это время он был отправлен с провожатым в школу по соседству, чтобы, по выражению его доброй матери, предохранить его от беды. Однако здесь он почти ни в чем не преуспевал, кроме проказ, которым предавался безнаказанно, потому что школьная учительница не осмеливалась досаждать богатой леди применением чересчур строгих мер к ее единственному ребенку. Впрочем, миссис Пикль была не настолько слепа и пристрастна, чтобы радоваться такой неуместной снисходительности. Пери был взят от этой вежливой учительницы и вверен руководству педагога, которому было приказано назначить такие наказания, какие мальчик, по его мнению, заслуживает. Этим правом он не преминул воспользоваться; его ученика регулярно секли два раза в день, и по прошествии восемнадцати месяцев, в течение коих Пери проходил этот курс дисциплины, педагог объявил, что это самое упрямое, тупое и своенравное существо, какое когда-либо попадало к нему на выучку; вместо того чтобы исправиться, он, казалось, ожесточился и укрепился в своих порочных наклонностях и утратил малейшее чувство страха, равно как и стыда.