Лето 1925 года - Илья Эренбург

Развоплощение Юра так поразило меня, что я и не думал справляться о ходе того нудного и нелепого механизма, который может быть названо моим сердцем, хоть некоторые фразы должны были меня затронуть. Так я узнал, что мотылек недаром бился вокруг кодекса и носа. Товарищ Юр "схалтурил". Трудно сказать, чего было больше в этой получасовой забаве - прежнего беспечного озорства ("не убавится") или новой рассеянности, теневого маниакального шатания по чужим домам и душам! Причем Паули казалась ему отвратительной и нереальной, как кусок телятины на вокзале, покрытый кисеей, мухами и вечностью. Повторяю, узнав об этом, как никак досадном, происшествии, я не почувствовал обиды. Вращаясь в обществе экранных героев и шахматных фигур, я достиг настоящей отрешенности ото всех естественных эмоций. Животное тепло, пожалуй, еще могло быть установлено термометром, засунутым подмышку, но это был не внутренний огонь, а исключительно жестокий и подлый накал затянувшегося августа. После вчерашнего сталкивания теней на стенах кабинета ничто не могло меня удивить. На слова о Паули я ответил тактичным молчанием незаинтересованного соглядатая. Другое занимало меня - я чувствовал, что помимо электрических гномов и "крема молодости" существует некий прямой виновник, посягнувший на ореол носа. Мировая литература, житейский опыт, Жозефина Наполеона, даже моя крохотная влюбленность в Паули, не говоря уже о скандальном поведении губастого фантаста, подсказывали мне пол преступника. Потом я хорошо помнил вечер на вокзале, поднятый платок и лицемерную лайку перчаток. Неужели все дело в Диди?.. Сознаюсь, после подсмотренного урока я еще более стал сомневаться в достоверности существования этой особы, несмотря на округлость форм и капот. Собачья кличка, как и запах фиалок, не составляют женщины. Различия между ее жестами и колыханием трех теней я не ощущал. Мог ли Юр, вчера живой и приземистый, доверху налитый тяжелой кровью и солидной как свинец верой прельститься этим оптическим вымыслом? Чтобы проверить догадки, я принялся, не жалея эпитетов, расхваливать Диди:

- Может быть, вы любите ночных птиц? Я читал где-то, что американский поэт Сноудс был влюблен в сову. У Диди замечательное оперение. А глаза?.. Вы видали ее глаза? Они расширяются в полночь, как лужа крови вокруг самоубийцы. Это от тоски и от белладонны. Кстати, в прошлом году один серб в баре "Сигаль" всю ночь требовал коньяку и глаз Диди. Утром, когда бар закрыли, он крикнул: "а у нас в Крагуваеце снег!.." и застрелился. Если вы женитесь на Диди, она будет пришивать пуговицы и готовить яичницу. Это первосортная хозяйка. Она будет притом петь. А когда Диди поет - старики и те лезут целоваться. Женитесь! Это не так трудно устроить. У нее вместо рта копилка. Я возьму деньги у господина Пике. К слову будь сказано, он вовсе не фиолетовый. Однако я все-таки возьму у него деньги. Вы бросите в отверстие копилки былые подвиги и десять ассигнаций.

Юр прервал меня:

- Вы что, с ума сошли? Или смеетесь надо мною? Я не люблю птиц. Я не собираюсь жениться. Просто на меня плохо действует здешний климат. Это вроде болотной лихорадки. Но я скоро уеду, и тогда, тогда вы увидите - все сразу пройдет.

Я саркастически изогнулся, превратившись на одну минуту в дешевенького Мефистофеля, который торгует болотными звездами и нарисованными глазами. Кто устоит перед подобной витриной? Души, да, именно души выкладывайте на прилавок кассы, уважаемые граждане, - другая валюта здесь хождения не имеет!

- А Диди? Как же Диди?..

- Дурак! Разве моя командировка этого требует?..

Взбешенный, он не стал со мной больше беседовать. Куплен или не куплен названный товар, осталось невыясненным. Уходя, он дал мне большой желтый конверт, тщательно запечатанный - "сохраните". Что в нем? Документы или младенческая душа? Куда он ушел - укладывать скромные пожитки в потрепанный чемодан или же глушить печаль коньяком среди окаянного реквиема десяти негров?

В смущении подошел я к окошку. Я призывал зиму, снег, холодильник честности и успокоительный абрис замерзающего на посту тулупа. Но улица обдала меня влажным жаром политого асфальта и заплаканных щек. Внизу сновали тысячи лунатиков, притягиваемые электрическими иероглифами и расширенными зрачками. Они не шагали, но плыли среди огней, гвоздик и франков. Зеленый шар дежурной аптеки обливал их ядовитыми кислотами и Летой. За стойками бритые бармены взбивали щемящие душу коктейли и яичную неврастению. Толпа ползла медленно, как гусеница. Полицейский комиссариат регистрировал преступления. Льда же нигде не было. Весь лед давно уже проглотили безумцы, изнывающие от ревности или от изжоги. Лед был только в морге, добрый крепкий лед, припасенный заботливыми домоводами. Он ограждал трупы от разложения и во всем городе только трупы выглядели хорошо, приличные, честные трупы.

Это, кажется, шляпа Юра?.. Он плывет. Куда? В бар? В аптеку? В морг?

13

КАК В ФИЛЬМЕ

Я спешу внести необходимую поправку. Как ни была велика моя отчужденность от гусеничных потягиваний всех этих фланеров или бродяг, недомогание, последовавшее за визитом Юра, может быть с известной натяжкой названо запоздалой ревностью. Чувства сказывались прежде всего в физической тошноте. Так Пильняк описывает любовь - прыщавую, наспех и в полной амуниции. Еще мне хотелось сравнить это со студнем, с патокой, с плевательницами. Вполне возможно, что Юр читал при этом законы о разводе, и она восторгалась. Нет, лучше Диди - там, по крайней мере, такса и система знаменитая машина, которая чудодейственно превращает глупо хрюкающих поросят в серебряные колбасы, полные фисташек и фантазии. Я согласен, как сын господина Пике, жить с куклой, искусственно улыбаться, открывать и закрывать глаза. Но почему она пахнет потом? Почему она плачет в темных углах? Почему у нее синеглазая Эдди? Дешевые "номера", где не успевают между двумя постояльцами перестелить белье - вот ее сердце. Может быть, Юр в темноте сошел за Муссолини?

Я понимал теперь Луиджи: восторженность пухленькой немки действительно обремени-тельна. Здесь необходима строгая диета - муж и поваренная книга. Не то от сердцебиения рвутся все петли лифчика, а экспрессионистические авторы начинают всерьез описывать духовное вознесение взбитых сливок и самого гуся с капустой.

Убийца многих сотен баранов, я хотел теперь расправиться с любовью. Я подталкивал ее. Я кричал "э-э!". Любовь, однако, упиралась. Хитрая, она и не думала декламировать, она не ссылалась на Данте и не требовала кадильниц, - нет, ее простая житейская защита была достойна мелкого дельца в нарсуде. Чем она хуже других? Не следует пугаться заглавий. Любовь - так любовь. Занимаются же другие любительским радиотелефоном или коллекционированием марок. Я сам увлекался щелканьем кодака и квадратами кроссвордов. Жизнь проходит на крутых склонах - здесь любая зацепка, кустик или пола пиджака, и та может спасти от случайного самоубийства. Как желудок, сердце натощак ноет, оно требует заполнения. На иронические улыбки исправный филателист может ответить: "Знаете ли вы деления циферблата и меру человеческой выносливости?". О, тишина комнаты ночью, ритм походки веснущатого клерка, кукование безгнездного сердца, оскал скуки - чем оградиться от вас? Давайте же клеить марки! Давайте собирать идиотические ракушки! Давайте любить, любить медленно и блюдя все церемонии, плача, ревнуя, строча стихи, любить как Данте или как Луиджи!

Так была оправдана эта старая хипесница. Сойдя со скамьи подсудимых, она сразу стала командовать. Я влюблен в Паули? Очень хорошо. Теперь остается только побриться. Если тупое лезвие сдерет кожу, рубиновые капли напомнят о силе чувств. Побрился? Ритуальные вздохи и бульвар Гарибальди.

Паули не показала мне Эдди. Зато я увидел ее глаза, жалкие и назойливые, как растравленные язвы профессионального нищего. Здесь не было пристойных зевков первого акта. Она меня не спросила, как я поживаю, даже не предложила мне присесть. Я пришел от печали и от безделия, пришел убить вечер, чтобы он не убил меня огнями и одиночеством, пришел поволочиться, повздыхать, может быть, задушевно поговорить о детстве, может быть, и подхалтурить, как Юр. Я попал на пожар. Моя влюбленность и мои ноги были сразу учтены как подмога!

- Приведите его!

Конечно, обладай я службой, твердыми убеждениями, настоящей любовью, легко было бы уклониться. Почему я должен заниматься сводничеством? Ищите сами, сударыня. Существуют телефоны и пневматическая почта. Я не проволока. У меня как никак сердце, в котором живет собственная любовь. Я ревную. Я даже возмущен. И так далее. Словом, предлогов для отвода было множество, но я ими не воспользовался. Я был слишком пуст и грустен, чтобы сопротивляться. Я подчинился Паули, шептавшей "приведите", как я подчинился Луиджи, кричавшему "нажми". Это была магнетическая сила зрачков, широких и бессмысленных, зрачков одичавшей кошки, еще влияние температуры, автобусов, тумана, дней, бед.