Ленин - Фердинанд Оссендовский

Ленин подумал:

— Они погибали на фронте за угнетателей, теперь погибают в революционных выступлениях, погибнут позорной смертью, если революция будет подавлена; но они не думают об этом, все переносят терпеливо, потому что верят мне и выдвинутым мной лозунгам. Они мне верят! Могу ли я разочаровать их? Могу ли посеять в их сердцах отчаяние и сомнения? Могу ли я поддаться собственным чувствам?

Он прошелся по комнате и прошептал:

— Никогда! Никогда!

Однако мучительное беспокойство не покидало его. Какая-то неуверенность угнетала и волновала его; неустанно звучал глухой наказ, призывающий вернуться в угрюмое здание «чека». Он позвонил.

— Прошу связаться с товарищем Дзержинским и передать, чтобы приостановил рассмотрение арестованной Фрумкин до моего приезда, — сказал он секретарю. — Немедленно подать машину!

Выпив стакан воды, он в нетерпении ходил, щелкая в нетерпении пальцами. Спустя 15 минут он уже подъезжал к зданию «чека». Ворота были открыты, а за ними стоял отряд солдат, стоявших перед диктатором по стойке «смирно». У входа его встречали Дзержинский, Лярис и Блюмкин.

Во дворе стояла толпа арестованных этой ночью людей. Скукожившиеся, дрожащие фигуры, испуганные, бледные лица, угрюмые, подлые, бессовестно жадные или одержимо отчаянные глаза.

Окруженный комиссарами, Ленин быстро прошел в приемную на 3-м этаже.

— Я хочу присутствовать при рассмотрении Доры Фрумкин! — заявил Ленин, глядя в косоватые, подозрительные глаза Дзержинского.

Председатель «чека» ничего не ответил. На уставшем дергающемся лице затаилась звериная бдительность. Он дергал маленькую бородку и растирал дрожавшие, опухшие веки. Ленин понял опасения Дзержинского и доброжелательно улыбнулся.

— Товарищ! — прошептал диктатор, обнимая его. — Мне интересно, что скажет Фрумкин. Мы можем узнать от нее архиважные вещи… Я подозреваю, что еврейские социалисты из «Бунда» примкнули к вражескому лагерю. Я должен знать об этом…

Дзержинский молча кивнул головой. Ничего не сказав, он провел Ленина по внутренней лестнице вниз. Проходя мимо закрытых дверей одной из комнат 1-го этажа, он сказал:

— Захватим с собой Федоренко…

Он толкнул дверь. Ленин заглянул и остановился как вкопанный. Напротив него стояла широкая софа, обитая красным бархатом. На искрящемся, горячем фоне, словно мраморная статуя, лежала голая фигура женщины. Волна черных волос спадала на пол; красивые стройные бедра, раздвинутые в неподвижном бессилии, застыли в бесстыжей позе, безвольно разбросанные в бессилии руки свисали вниз; буйные торчащие груди угрожающе замерли, словно наконечники луков… От обнаженных, выставленных на людское обозрение телесных тайн красивого, светящегося в полумраке женского тела веяло смертью и ужасом.

— Дора Фрумкин… — издал пронзительный шепот Ленин.

— Ах — каналья, развратник. Ни одной не пропустит! — проворчал Дзержинский, потрясая плечами.

— Федоренко одевался, скрывшись в углу комнаты.

— Тащи ее на рассмотрение! — крикнул Дзержинский и рассмеялся.

Мгновение спустя, плотоядно улыбаясь и поправляя галстук, жандарм вышел на середину комнаты. Заметив Ленина, он скривил лицо и шутовским тоном сказал:

— Такая девушка, пальчики оближешь! Жаль было не воспользоваться случаем… Такие красавицы встречаются все реже… Я разбираюсь в женщинах!.. Даю голову на отсечение, что ни один скульптор не нашел бы в этом чуде красоты хотя бы один изъян… Юнона, Венера, Диана, Терпсихора… природа всем одарила одну женщину!.. Федоренко не такой болван, чтобы не оценить это и не попробовать! О, нет! Федоренко — парень молодецкий!..

Видя, что комиссары слушают его спокойно, он воскликнул:

— Мария Александровна!

Вошла жирная, красная, лоснящаяся от пота женщина в черной юбке и голубой блузке. Она исказила в улыбке растерянности и подобострастия отвратительное прыщавое лицо и раз за разом раскланивалась.

Федоренко воскликнул:

— Мария Александровна, вы смогли усыпить эту античную богиню, а теперь должны разбудить арестантку и отвести в большой зал… А китайские твари, пускай будут наготове…

Обращаясь к Ленину, он с поклоном сказал:

— Теперь можем спуститься в подвалы…

Шли молча. По длинному, кривому, узкому и грязному коридору. Он освещался с 2-х концов 2-мя керосиновыми фонарями. Несколько постовых-китайцев прохаживалось по нему, лязгая винтовками о цементный пол. По обеим сторонам тянулись маленькие, невысокие, закрытые на щеколды двери.

— Товарищ, держитесь подальше от этой камеры, — предупредил Федоренко, глядя на Ленина.

Тот посмотрел вопросительно. Жандарм тихо рассмеялся и прошептал:

— Это камера «естественной» смерти! Она заражена всеми возможными болезнями: голодный и сыпной тиф, туберкулез, скорбут, холера, сап, кажется, чума… Все это заменяет нам палачей и экономит время. Люди мрут здесь как мухи. Там помещается сто заключенных, а контингент мы меняем еженедельно.

Он вновь рассмеялся.

— Вы разнесете эпидемию по городу! — сказал Ленин строгим голосом.

— Мы следим за этим! — возразил Федоренко. — О, мы разбираемся в гигиене! Ежедневно утром, хотя заключенные не знают, утро это, день или ночь, потому что это темница, в которой горит одна маленькая электрическая лампочка, — мы засовываем туда деревянный ящик. Заключенные складывают в него тела умерших: китайцы сразу заливают их известью, забивают ящик и вывозят за город и бросают в овраги, которые тоже наполнены известью. Белокаменной Москве не грозит никакая опасность!

Из других камер доносились крики, плач и стоны людей.

— Сходят с ума от отчаяния! — улыбнулся Дзержинский. — Стонут от голода, это очень хороший способ добиваться откровенности в показаниях!

Кто-то стучал в закрытые двери и выл диким голосом:

— Палачи! Будьте вы прокляты… Убийцы!.. Пить! Пить!..

— Ах! — воскликнул Федоренко. — Это «селедочники»!

Ленин обратил лицо в стороны говорившего.

— Некоторых мы кормим только очень соленой селедкой, не давая ни капли воды. Их мучает жажда, поэтому они и ругаются! Такие или сходят с ума, или впадают в оцепенение. Первых мы направляем «к выдаче», вторым обещаем много холодной, чистой воды… Ха! Ха! Это безошибочное средство! Становятся покорными, как ягнята…

Ленин молчал, а Федоренко, воспринимая это как молчаливое одобрение, продолжал:

— У нас есть комнаты с людьми, которым мы не позволяем спать и доводим тем самым до умопомрачения или показаний. В других мы воздействуем на заключенных «моральным бичом». Они слышат как в соседней камере пытают их жен или детей. Но это для наиболее твердых! Таких, однако, не много. Чаще всего достаточно пару раз напугать тем, что их уже ведут на казнь. Начинают петь все, что знают!

Федоренко побежал вперед и открыл двери. Они вошли в большой зал с арочными сводами, который был освещен несколькими яркими лампами. В углу стоял письменный стол и 2 табурета. На стенах без окон виднелись брызги и черные струи свернувшейся, въевшейся в цементную штукатурку крови. Дзержинский сел за стол, подвинув второй табурет Ленину. Худое, упорное лицо, горящие бессонные глаза и трясущиеся пальцы Дзержинского пугали Ленина. Наблюдая со страхом за неподвижными зрачками и постоянно опадающими веками, он замечал ужасное упорство и бессмысленную жестокость искривленных, не знающих улыбки губ.

«Торквемада — средневековый инквизитор, или палач парижской революции, Фокьер-Тинвилль?» — пришла Ленину в голову внезапная и мучительная мысль. Казалось, будто что-то очень важное зависит от ответа на этот вопрос.

Федоренко крикнул стоящему у входа солдату:

— Бегите за Марией Александровной! Пускай поторопится!

Ленин внезапно почти болезненно скривился.

— Товарищи, называйте эту свою агентшу как-нибудь иначе, не… Мария Александровна… — прошептал он и внезапно сощурил раскосые глаза, готовый взорваться со всей силой.

— Почему? — спросили они с удивлением. — Товарищ Лопатина — акушерка и оказывает нам необычайные услуги в судебных процессах женщин.

Ленин, сжав кулаки, прошипел:

— Потому, что…

Внезапно он осекся. Осознав, что его сердце взбунтовалось против красной, толстой агентши, осмеливающейся носить имя его матери, одинокой, вечно озабоченной старушки, которая умерла 4 года назад.

— Потому, что… — повторил он и заметил в этот момент в глазах бывшего жандарма насмешливые искорки. Он вдруг остановился, хитро усмехнулся и беззаботно закончил, щелкнув пальцами: — Эх! — мелочь! Просто имя это разбудило во мне определенные воспоминания, не достойные столь уродливой особы, как гражданка Лопатина. Но это — ерунда! Не обращайте на это, товарищи, внимания!

Он смеялся весело, непринужденно и повторял: