От ЖЖизни к жизни - Евгений Гришковец

А Фукакуса всё шёл, встречался с другими путниками, беседовал с ними, расспрашивал о чём-то, кого-то или что-то искал. Он пересекал реки с незапоминающимися названиями по мостам, каждый из которых имел своё имя. Потом поднимался в горы. В горах лежал снег. Путники предупреждали его, что ему не стоит идти дальше, что впереди трудный перевал, а за перевалом начинаются владения Горной ведьмы, с которой лучше не встречаться. Название перевала было совсем короткое и звучное, но Андрей и его не запомнил.

На перевале было много снега, Фукакуса устал, и Андрей отвлёкся от книги. Устали и без того усталые и воспалённые глаза. Андрей отпил воды, покашлял болезненным кашлем, ещё попил и глянул в овал иллюминатора, но увидел там только нечёткое своё отражение. Тогда он выключил лампочку над собой, снова взглянул в чёрный овал, прильнул к нему и увидел звёзды, много звёзд. Неподвижное звёздное небо. То, что он летел с огромной скоростью, было только знанием. А то, что он видел, говорило об обратном. Ровный гул в ушах, звёзды перед глазами – неподвижность.

Перед тем как дойти до перевала, Фукакуса останавливался в одиноком маленьком домике в горах. Старик, хозяин домика, приютил, обогрел путника, разделил с ним скудную пищу и под завывание ветра и треск огня в очаге поведал свои истории и путаную историю Горной ведьмы, обитавшей за перевалом. Андрей смотрел на звёзды, вспоминал прочитанное и думал, что всё-таки это чертовски здорово – сидеть у огня в уютном доме с собеседником или даже одному, спокойно слушать вой ветра в трубе и за окном, знать, что далеко вокруг только снега и снега. Чтобы в доме было вдосталь еды. Пусть простой, но вдосталь. Чтобы была в доме библиотека, чтобы было чем топить печь…

Воображение рисовало маленький, занесённый снегом домик в лунном свете. За домом темнел лес, тускло светилось замёрзшее окошко с рамой крест-накрест, из трубы к звёздам вертикально поднимался белый дымок. Домик в этой воображаемой картине был совсем не японским. Хотя Андрей мог бы нарисовать себе и японский домик. Он видел достаточно японских фильмов и передач о Японии. Маленький домик, приподнятый над землёй как на ножках, бумажные стены, круглые, покачивающиеся на ветру фонарики, снег на крыше. В каком-то таком доме должен был укрыться от стужи и ветра Фукакуса. Но Андрей представил себе деревянную избу с дымком из трубы и окошком.

Он сидел в этом домике у огня. У открытого огня. У камина…

О камин Андрей и его воображение споткнулись. Получалась неувязочка. В избе должна рисоваться печка. Но Андрей помнил, что открытого огня, у которого можно сидеть и греться, от печки не дождёшься. Настоящей печи Андрей никогда не видел, в настоящей избе не бывал, но, конечно, из разных источников знал, как выглядит и то и другое.

К печке не хотелось. Хотелось именно к камину, которого в избе быть не могло.

Камины Андрей видел не раз. В загородном доме дяди Серёжи был большой беломраморный камин. Дядя затапливал его, когда собиралась в его доме компания. Но камин был такой большой, что, когда в нём горел огонь, рядом было трудно находиться из-за жара. Дядин камин был парадный, роскошный, но неуютный. Своего загородного дома или дачи ни у Андрея, ни у его родителей не было. А на подмосковных дачах друзей и знакомых Андрей видел камины – маленькие, большие, красивые и некрасивые, закопчённые или чистые и совсем не используемые. В ресторанах и залах гостиниц он тоже видел камины с настоящим огнём, электрическим обогревом или газовые. Только ни к одному известному камину Андрею не хотелось.

Хотелось к какому-то идеальному камину из английских романов, фильмов, из фантазий и представлений о чём-то сугубо английском. К тому самому, у которого сиживал Шерлок Холмс. И чтобы обязательно удобное кресло, даже кресло-качалка, и непременно плед – не такой, какой дала усталая стюардесса, а настоящий.

На пледе его мысль снова затормозила. Он понял, что у него никогда в жизни не было пледа, который можно было бы назвать настоящим, – тёплого, клетчатого, уютного.

Андрей много раз слышал от друзей и подруг, мол, хорошо было бы бежать от всего-всего, сидеть у камина и кутаться в плед. Некое желанное спокойствие для них, да и для Андрея, ассоциировалось со словом «плед». Как только заходил разговор об отдыхе, комфортном безделье, о чём-то противоположном суетному столичному бытию, которое принято ругать и на которое чаще всего сетуют, тут же кто-нибудь произносил слово «плед», которое заключало в себе наиболее типичный и расхожий образ спокойствия и тихого счастья.

Андрей подумал об этом, представил себя и своих друзей в креслах и пледах, попытался прикинуть, сколько они смогут так просидеть, хоть у камина, хоть у печки, и снова усмехнулся. А усмехнувшись, закашлялся, прикрыв рот кулаком. Но часть чёрного овала иллюминатора запотела от его кашля. Образ одинокой избушки, потрескивающего огня, ветра в трубе и за окном исчез, рассеялся. Андрей оторвался от иллюминатора, и гул летящего самолёта снова стал просто гулом.

Где-то впереди, в начале салона, захныкал ребёнок. Обычно в подобной обстановке детский плач Андрея раздражал, а тут скорее наоборот. По звуку он не смог определить, хнычет мальчик или девочка, но то, что ребёнку около года, он, на основе своего отцовского опыта, определил. Ребёнок плакал недолго, видимо, толком даже не проснулся. Но короткий и негромкий этот плач сообщил всему сонному воздуху в летящем сквозь студёное чёрное небо самолёте что-то домашнее, безопасное и житейское.

Андрею вдруг захотелось немедленно взять градусник, сунуть его под мышку и узнать, какая у него температура. В том, что температура высокая, он не сомневался. Но вот какая? В самом градуснике уже словно заключалось лечение, начало избавления от недуга. Что-то хорошее было в нём. Ему остро захотелось домой, к маме, которая, конечно, лучше всех знает, как надо его, Андрея, лечить.

Как часто в минуту усталости, замотанности, когда нужно было сделать много дел, а времени не хватало даже на одно, когда всё не сразу получалось и делать то, что необходимо, ужасно не хотелось, Андрей думал, что ему хотелось бы поболеть. То есть иметь для всех и для себя самого вполне уважительную причину ничего не делать, а лежать дома в постели или на диване, смотреть телевизор, слушать музыку или читать. Но чтобы при этом болело только горло, да и не то чтобы болело, а просто побаливало.

То есть так болеть, как удавалось только в школьные годы, когда воспалённое горло и повышенная температура избавляли от необходимости идти в школу. А необходимости туда ходить Андрей никогда не видел.

Теперь же никакая болезнь не избавляла его от беспокойств и обязанностей. Любая простуда, даже та, что позволяла не ходить в банк, лишь усложняла его жизнь. Приходилось о чём-то договариваться и передоговариваться по телефону, кого-то о чём-то просить, извиняться, что-то контролировать на расстоянии. А значит, лучше было вовсе не болеть. А когда казалось, что хочется похворать, на самом деле ему просто хотелось тишины, лени, безответственного безделья и того, что называется безмятежностью.

Соседка зашевелилась во сне и что-то тихонечко пробормотала. Андрей моментально захлопнул лежавшую на коленях книгу, быстрым движением сунул её на место и замер. Так он просидел секунд десять, а потом усмехнулся сам себе. «Чего это я, как воришка? Что тут такого? Ну почитал немножко… Извинюсь и поблагодарю», – подумал он, снова достал книгу и включил над собой свою лампочку.

Страницу, на которой прервалось чтение, он нашёл не сразу. Он оставил Фукакусу на заснеженном перевале. Андрей какое-то время листал книгу в поисках перевала, нашёл его и снова углубился в чтение.

Фукакуса одолел перевал. Горная ведьма появилась неожиданно. Собой она представляла древнюю старуху в лохмотьях и с палкой, на которую опиралась. Воображение нарисовало Андрею кого-то вроде Бабы-яги из наших фильмов и книжек, но с раскосыми японскими глазами.

Фукакуса вёл с ведьмой долгие сложные разговоры. Ведьма всё же оказалась не просто старухой, а настоящей ведьмой. Она меняла обличья, и всё вокруг себя, и Фукакусу. То она представала перед ним в образе матери, а то – потерянной возлюбленной, которую, видимо, Фукакуса и разыскивал. Мать Фукакуса видел в поле среди высокой травы и цветов. Он бежал к ней и никак не мог приблизиться даже на шаг. Возлюбленная же ждала его в дивном саду, где с деревьев падали на землю белые и розовые лепестки. Фукакуса видел её, звал, тянулся к ней, но в лицо ему летели не лепестки, а снежинки. Возлюбленная его не слышала.

Она сидела под деревьями на коленях, спина её была пряма, а голова слегка склонилась вправо. На шёлке её кимоно были белые и розовые цветы. Её трудно было разглядеть в дожде из белых и розовых лепестков, которые падали всё гуще и гуще. И вот Фукакуса уже потерял её из виду…

Андрей вдруг понял, что продолжает читать буквы и слова, но слова эти совсем не о том, что он видит в своём воображении. Он вернулся на предыдущую страницу, обнаружил там ожидающую возлюбленную, но не нашёл ни слова про лепестки, цветы на шёлке и кимоно. Эта картина возникла сама собой. «В каком же фильме я такое видел? Кажется, это было китайское кино. А у нас тут Япония, как ни крути…» – подумал и совсем тихонько усмехнулся Андрей.