Не родись красивой… - Анатолий Алексин

— А я давно мечтал, чтобы машину водила Маша! Она все делает осмотрительнее меня. Только бы ей не пришлось водить меня. За руку…

— О чем это вы?

— Кстати, поделитесь секретом: какое у меня там глазное давление?

Она уклонилась:

— А на кого из нас в жизни что-то не давит?

— И на тебя, Розочка, тоже? — изумилась Маша.

— И на меня. Но я в ответ…

Она рассмеялась без всякой на то причины.

— Вы оба умеете подшучивать над несчастьями, — без улыбки сказала Маша. — Я, увы, лишена такого достоинства.

— У тебя достоинства куда большие! — Подруга стала розой в полном весеннем цвету. — Неизменно ты была у нас первой красавицей и первой скромницей. И сейчас тоже молчишь.

— О чем? — удивилась Маша.

— Тебе доверили лечение и, можно сказать, спасение Пети Замошкина. Доверили вернуть разум Спинозе! Такой разум, что о нем беспокоится целое государство. Даже Шереметов об этом всех известил. Мы с мужем тобою гордимся! Плохо, конечно, что Петя…

Лепестки розы скорбно сомкнулись.

— Шереметов умер, — в свою очередь известила Маша. — А Петино лечение отменено. Ты не слушаешь зарубежные радиостанции?

— Нет, никогда… А зачем? — Лепестки розы сомкнулись еще плотнее. — Ты сказала, что Шереметов скончался? Это ужасно. Я не заметила некролога.

— Его не было, — продолжала просвещать ее Маша.

— Как-то странно… Почему? И почему отменили лечение?

— А потому, что Петя, как выяснилось, безупречно здоров.

— Но ведь это, я понимаю, обнаружила ты? И я все равно горжусь… — Однако она уже не выглядела розой в цвету. — И в политическом смысле здоров?

— Это у меня вообще не вызывало сомнений.

— Но вызывало сомнение у… — Она оборвала себя. — А Шереметов скончался? Отчего не было некролога?

Роза во всем предпочитала стерильную ясность: это было гарантией стабильности и спокойствия. Но ясности не было, — и лепестки продолжали смыкаться все печальнее и плотнее. От стужи и непогод цветы погибают, и поэтому Роза ценила теплую, благостную погоду.

То была прелюдия к реквиему… Так не бывает в музыке, но случается в жизни. К реквиему, которому предстояло поселиться не в ушах Машиных, а в душе ее на месяцы, годы, а может, и навсегда.

«Пришла беда — отворяй ворота», — предупреждает народная мудрость. Но для бед, что явно или украдкой подступали к дому ее, любые ворота были малы. Тут сгодились бы створы таких размеров, каких не бывает в реальности. На призыв «отворяй» Маша не откликалась — она старалась сделать врата глухими, неотворяемыми. Но они не подчинялись, — распахивались все шире и шире.

В один из дней Алексей Борисович, верный обычаю отмечаться по телефону каждые два или три часа, позвонил и сказал:

— Не волнуйся, родная… Я задерживаюсь в одном веселом учреждении.

— В каком «веселом»? — ревниво насторожилась Маша.

— Я сказал, в учреждении, а не в заведении.

Она успокоилась. Но вскоре предчувствия стали одолевать ее — и она прислушивалась лишь к ним и телефонному аппарату. Что за веселое учреждение? Отчего он не объяснил? Обычно все растолковывает, чтобы для ее материнской озабоченности и ее ревности не оставалось никакой пищи. А тут… Что за таинственность? Сравнения с нормами и манерами повседневности превращают тревогу в панику. И она запаниковала.

Валерий, ассистент Алексея Борисовича и надежда реаниматологии, безусловно, тоже был к Маше неравнодушен. Но это проявлялось лишь в желании дождаться каких-нибудь ее вопросов и поручений, в готовности стремительно их выполнять. Поручений не было никаких, а вопросы не отличались разнообразием: сообщить, где находится ее муж, если он запаздывал со звонком. На беду Валерия, запаздывал Алексей Борисович редко. Во всех случаях, разыскав Валерия, она знала, что и муж уже ею разыскан. Но на этот раз и Валерий оказался неэффективен. Он искал, извещая каждые десять минут об этапах своих поисков, кои были безрезультатны. Ревность ловко и беспощадно подсовывает для себя причины. Почему он не звонит, хотя уже девять вечера? Почему не звонит, хотя уже десять?.. Если б он был в любом учреждении, это бы для него не составляло проблем. Выходит, он там, откуда ему звонить неудобно? Или не позволяют… Но кто может не хотеть и не позволять? Изнемогавшая от поклонения чьих-то мужей, она преданность женам относила к жанру фантастики. Поведение женатых и неженатых было утомительно однообразным, ничем одно от другого не отличалось. А если и он?..

«Волгу» он сам уже не водил — и утром за ним приехал служебный водитель (профессором-то он оставался кремлевским!). Валерий выяснил, что шофер был отпущен в шесть тридцать… Почему муж не захотел пользоваться его услугами дольше? Ведь у таких водителей день рабочий не ограничен: свою привилегированную баранку они крутят всего раз в три дня. А потом сменяются, отдыхают: хозяевам нужны их здоровье и бодрость. Все это Маша обдумала-переобдумала и пришла к выводу, который ей подсказала все нараставшая и безумевшая ревность, коя от своих подозрений и выводов не отрекается, пока их не перечеркнут иные, неопровержимые, доказательства… Как в суде. Но доказательства не словесные… Ревность оперирует предположениями, а в ответ требует факты.

С одиннадцати часов она измеряла шагами расстояние от угла до угла их короткого переулка. Это происходило все чаще… Стоять на месте в минуты ревнивого ожидания она не умела.

Черная «Волга» со зловещей мигалкой подкатила к подъезду в половине двенадцатого. От возлюбленных с мигалками не возвращаются. Ревность охватывает постепенно, но под влиянием фактов незамедлительно отступает… Захлопывая дверцу, Алексей Борисович не повернулся к шоферу и не попрощался, что делал годами.

Он не сумел на расстоянии разглядеть Машу. Она подбежала к нему:

— Где ты был?

Он обнял ее:

— Все время думал о том, что думаешь ты. Пойдем домой. Там все узнаешь. Но поверь: никакой безысходности!

На пороге квартиры она нервно повторила:

— Где же ты был?

— Я ведь сообщил тебе: в веселом учреждении.

— Каком?

— В прокуратуре.

— У прокурора была клиническая смерть?

— Меня там допрашивали. И с пристрастием.

— О чем? И на каком основании?

— На основании парамошинского доноса. Так что ничего оригинального, сенсационного…

— Он тебя обвиняет?!

— В том, что я сознательно не оживил Шереметова. Поскольку и замминистра, оказывается, в тебя был влюблен. Даже признался в этом…

— Мне? Ни единым словом!

— Нет, в любви к тебе… он признался Парамошину. По телефону. А тот записал на пленку.

— Он и телефонные разговоры записывает?!

— Звонило начальство. Высокое для него начальство! Он-де решил, что предстоят указания — и, чтобы не запамятовать, все зафиксировал. Следователь считает, что это естественно. Так что у них, как уверен следователь, неоспоримые доказательства. Я говорю: «Так, может, Шереметова и инфаркт хватил на любовной почве? А не из-за того, что снимали с должности?» Следователь отвечает: «И это не исключаю». Поэтому подозреваемой может оказаться и вся наша семья. В письме своем, а вернее, в доносе Парамошин доказывает, что и выпустить на свободу диссидента тебя подговорил я. Ну, с этим я почти согласился…

— Ты же ничего об этом не знал!

— Какая разница? Я бы с удовольствием вызвал Парамошина на дуэль. Но при моем глаукомном зрении промахнусь. Хотя Пьер Безухов при весьма скверном зрении не промазал. Впрочем, отстаивать честь до конца у нас не в моде и как бы даже запрещено.

— Защитить тебя обязана я!

«Пришла беда — отворяй ворота…»

Маша отворила дверь Полине Васильевне, когда Алексей Борисович еще не вернулся после второго визита в прокуратуру.

— Тебе ведь запретили курить, — властно, пытаясь отобрать у мамы сигарету, напомнила Маша. Ненависть к никотину и ненависть к прокуратуре будто объединились.

— Теперь можно!.. — с облегчением произнесла Полина Васильевна. — Сказали: «Курите — не невольте себя…»

— Почему так сказали? — не обрадовалась, а всполошилась Маша.

Мама, как это бывало давно, в Машином детстве, уложила дочь на постель, голову ее погрузила в подушку. И стала гладить золотисто-каштановые волны…

— Не заговаривай мне… волосы! Почему тебе вдруг разрешили курить? Что это значит? Все равно разузнаю. Не забывай: я не только дочь твоя, но и кандидат медицинских наук. Скажи, мама… Почему разрешили? Не объяснили тебе?

Маша могла бы задать вопрос и прямее. Но она, сильная, не в силах была произнести слова, которые не должны были… не смели относиться к ее маме. Единственной маме…

Единственная мама, единственный муж… Больше ни к кому на земле эти эпитеты не могли относиться.