Сомнительная версия - Юрий Вигорь

Он ехал в электричке, и надежда на эту поездку обжигала его. Невольные угрызения совести оттого, что Люся стоит сейчас там, на углу Пушкинской улицы и Столешникова переулка, и тщетно поджидает его, не могли испортить приподнятого настроения. Он отгонял от себя назойливую мысль о ней и утешал доводом: «Да, все-таки это не любовь… Нет, не любовь… Простая привязанность к ненавязчивой и где-то удобной, нетребовательной, приятной женщине. Ну обидится она, ну что из того, в конце концов? В двадцать семь лет женщина уже должна уметь прощать… Потом все забудется, обида ее сотрется со временем. Не такая уж это глубокая обида. В сущности, пустяк. Переживет».

Сейчас его подбодряло предвкушение предстоящей авантюры, пленительное чувство неизвестности. Вот такие, как ожидалась, маленькие нежданные встречи позволяли ощущать биение пульса жизни, это была подлинная и захватывающая жизнь, в которой никогда ничего не известно наперед. Каждая такая вот нечаянная встреча с чьей-то библиотекой открывала для него новые возможности, была для него своего рода праздником. И ни время, ни старость, которая придет с годами, не властны лишить его этой радости. Еще много будет подобных праздников в его жизни, много нечаянных свиданий, которые всегда будут его волновать. Эта страсть его никогда не потухнет, ничто не в силах ее умерить.

Женская привязанность, плотская любовь — все это так эфемерно, так зыбко, так ненадежно; никогда не знаешь, что последует в отношениях с женщиной через месяц, через неделю, да что там — через день. Оставаясь же наедине со своей библиотекой, он всегда обретал внутреннее спокойствие, то ровное чувство довольства, которое снимало напряжение после суматошного дня. Да-да, книги — это праздник, который всегда с тобой, тихий, нешумный праздник, не приносящий душевного смятения. Он не мог мыслить своей жизни без книг, и, если случалась неделя, когда он не покупал ни одной, достойной того, чтобы занять место на его полках, он чувствовал себя потерянным, его охватывало смутное недовольство, какая-то болезненная неудовлетворенность… Сама жизнь, казалось, теряла для него смысл. Та чепуха, что удавалось ущучить на прилавке и перекинуть из магазина в магазин, в счет не шла. Эти невинные операции были не целью, а средством, которое давало возможность приобретать редкости, стоившие денег. Они уже не служили для него предметом коммерции. Их он не мог без боли оторвать от себя. Сама по себе нажива никогда не заражала его алчностью. Деньги как таковые для него почти ничего не значили, они нужны были только для приобретения книг. На свои личные нужды он тратил чрезвычайно мало, старался ограничить себя во всем, одевался весьма скромно. Да и броскость в одежде ему была совсем ни к чему. Питался он кое-как, урывками: бутерброды, глазированные сырки, кефир. Изредка забегал в столовую, чтобы перехватить на ходу тарелочку горячего супа.

Он был сухощав, поджар и вынослив, как гончая, которая не застаивается в беспрестанной азартной охоте. Движение, считал он, — это лучший из целителей. Нет, почти никогда не болел он, не испытывал недугов. А вот случись внезапно такое, что пришлось бы потерять свою библиотеку, тут уж определенно заболел бы и надолго слег.

Дудин всегда находил забвение среди своих книжных полок от любых жизненных неудач. Если случались когда-никогда неприятности по службе, он быстро их забывал. Голова его постоянно была занята предметами пристрастия; работа в отделе снабжения служила только прикрытием, формальной оболочкой существования. Покидая свой служебный стол, он уже не возвращался мысленно к производственным проблемам. Едва выйдя за проходную, он тотчас окунался в иной мир, другую жизнь, которая поглощала его целиком. И разве так уж важны были те неприятности, что происходили в служебном мирке…

Если бы кто-нибудь из сослуживцев встретил его случайно в одном из магазинов и увидел, с каким самозабвенным видом он ворошит стопки старых книг, покупает на сотни пыльную рвань, то это определенно вызвало бы невольное удивление. Пристрастие свое Дудин тщательно скрывал от сослуживцев, был всегда с ними немногословен и сдержан. Те часы, что приходилось проводить в отделе, составляя заявки, сочиняя всевозможные письма, он старался ограничить исключительно деловыми разговорами.

В канун праздников, когда его коллеги скидывались по пятерке и отмечали сообща торжество, он обычно отговаривался тем, что не пьет, и спешил уйти. Выглядеть белой вороной среди оживленной компании было как-то не с руки, не умел он поддержать этих однообразных и томительных разговоров о хоккее, футболе. На стадионы ведь никогда не ходил, да и телевизор не смотрел. Какой уж тут телевизор, какие уж тут убитые без толку часы, когда делами была насыщена каждая свободная от работы минута. Вечерами он подклеивал рваные корешки, подновлял переплеты своих повидавших виды приобретений. Да что там, едва удавалось урывками прочитать что-то. Чтение было совершенно бессистемным, он буквально тонул в океане окружавших его дома книг, дергался от поэзии к истории, от истории к историческим романам — в зависимости от настроения, от случавшихся днем бесед, чтобы не выглядеть профаном и уметь со сведущими людьми поддержать нужный разговор.

Толкаясь по букинистическим магазинам, беседуя с разными людьми у прилавка, он успел свести знакомство со всевозможными любителями литературы. Его затрепанный блокнот пестрел сотнями телефонов. Разговоры, обменные дела тоже отнимали уйму времени.

И чьих только номеров и адресов не было в этом блокноте, чьих только не было тут фамилий и имен. Это был сущий кладезь информации. Но если бы Дудин его случайно потерял, а кто-то нашел и вздумал дозвониться до адресата, то попытка осталась бы тщетной. У него был небольшой секрет — от каждой второй цифры нужно было отнять единицу, а от последней двойку — таков был придуманный им нехитрый шифр. Профессора философии и истории, актеры, писатели, директора магазинов, обычные служащие, подверженные цепкому пристрастию коллекционирования, — все эти люди в какой-то мере дорожили знакомством с Дудиным. Ведь он был в своем роде незаменимым человеком для них. Мог достать любую нужную книгу, мог проделать ради этого двойной, тройной, десятерной обмен. Он был для них магом и волшебником, который давал возможность экономить если не деньги, то время. А время, в сущности, было кое для кого много дороже. Каждый час, проведенный им у телефона, приносил в результате нужную ему книгу. Если же он старался для кого-нибудь — определенную мзду. Время, протекая через его пальцы, обращалось в металл, в звонкую монету, которую он тотчас снова обращал в книги. Таков был четкий круговорот вещей.

Его нисколько не удручала та сентиментальная малость, что сам он как личность ни у кого из этих многочисленных знакомых не вызывал никакого особого интереса. Он был роботом, достающим книги, и только. У него были многочисленные приятели. Но друзей, увы, не было.

«Что такое друзья? — рассуждал он. — Люди, требующие к себе повышенного внимания. С ними нужно постоянно общаться, а значит, затрачивать на них драгоценное время, вести какие-то отвлеченные, малозначительные разговоры, выслушивать излияния о семейных неурядицах и прочее, прочее». Друзья — это люди, в какой-то мере облеченные правом вторгаться в личную жизнь, а он не желал давать никому такого права. Он предпочитал оставаться в полной независимости. Не позволял никому переступать невидимую, но тщательно оберегаемую им грань.

— Боже мой, пусть лопнут стекла моих очков, если это не Володя Дудин, если это не его интеллигентное лицо! — всплеснул руками проходивший по вагону человек саженного роста со скорбно нависшими усами. Он был в потертой зеленой бархатной куртке и интенсивного цвета оранжевой шляпе, на которую, казалось, так и просилось перо, чтобы еще больше подчеркнуть экстравагантность внешности. В облике этого человека бросалось в глаза что-то показное, театральное, резко выделявшее его из буднично-серой окружающей массы. Звали книжного знакомца Костей. Когда-то он работал актером на вторых ролях в Театре имени Станиславского, но пагубное пристрастие к вину вынудило его в конце концов покинуть сцену, что, однако, не помешало Косте оставаться артистом в жизни. Мимика его потасканного лица была до утомительности, до неприличия пестра всевозможными ужимками, ухмылками и подмигиваниями. Он производил впечатление человека, который по какой-то странной прихоти беспрестанно меняет маски, примеривает их одну за другой в нерешительности, на какой же ему все-таки остановиться. Никогда нельзя было определить толком в разговоре с ним, шутит он или же говорит всерьез. И только те, кто знал Костю давно, не удивлялись его лицедейству, угадывали по выразительным глазам, на дне которых пряталась тщательно маскируемая грусть, ранившая порой своей глубиной, истинный смысл его иносказательной речи. Покинув сцену, какими только заработками не перебивался Костя, где только не пытался обрести вновь себя: устраивался в подмосковных домах отдыха массовиком-затейником, носился по клубам на Новый год, играя роль Деда Мороза. Изредка, по счастливой случайности, ему удавалось сняться в мелких эпизодах или, на худой конец, в массовках в каком-нибудь фильме. Кто знает, до чего бы он дошел, если бы не его четвертая жена, женщина редкого терпения, которая умела хоть как-то воздействовать на него. Когда дело у них доходило почти до разрыва, Костя сознавал роковую для него ситуацию и мужественно ложился в больницу, где ему вшивали под кожу в области паха особую спираль. Выйдя из больницы со спиралью, или, как он называл ее, «торпедой», Костя обретал чинный и миротворный вид. Малейшее употребление алкоголя теперь становилось для него смертельной опасностью. Костя с апломбом утверждал, что роковые спирали ему раз в два года присылали из Франции по специальному заказу через одно влиятельное лицо. Он с нарочитой гордостью, с бравадой похлопывал себя по паху и держался так, словно носил в себе заведенный до срока взрывной механизм страшной силы. Цикл запоя миновал, критический момент угрожающего разрыва уз оставался позади, и Костя предавался с необычайной ретивостью страсти книжного собирательства, которой был заражен еще с отроческих лет. Семейные будни, казалось, превращались в благостный праздник. «Теперь я трезвый и ясный, как роса», — хвастал Костя. Чтобы продлить как можно дольше полосу трезвости в его жизни, подбодрить его безвредное чудачество, жена ссужала его деньгами, одалживала у родственников, влезала в долги, отказывала себе буквально во всем. Эта многострадальная женщина готова была на любые жертвы, искренне радовалась любому его книжному приобретению, лишь бы ее Костя был увлечен и доволен, приходил домой трезвым и мирно похвалялся своими очередными удачами.