Собрание сочинений в 6 томах. Том 2 - Грэм Грин
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
— Я рад видеть вас… — и хотел добавить «дети мои», но вдруг решил, что только бездетному дано право называть чужих людей своими детьми. Теперь, подчиняясь родителям, к нему стали подходить один за другим и целовать ему руку настоящие дети. По молодости лет они не помнили, что в прежние времена священники носили черную одежду и глухие воротнички и протягивали для поцелуя холеные мягкие и покровительственные руки. Они не понимали, почему с таким уважением относятся к крестьянину — такому же, как их отцы. Он не смотрел им в лицо, но все же внимательно наблюдал за ними. Вот две девочки — одна худенькая, изможденная. Сколько ей лет — пять, шесть, семь? Трудно сказать. А другую голод так обточил, что в ней появилось что-то не по годам хитрое и злобное. Из глаз этого ребенка смотрела женщина. Дети молча разбежались; они были чужие ему.
Один из мужчин спросил:
— Вы надолго к нам, отец?
Он ответил:
— Я думал… может, отдохну здесь… несколько дней.
Другой сказал:
— А если вам проехать немного дальше на север, отец, — в Пуэблито?
— Мы с мулом в дороге уже двенадцать часов.
И тут женщина вступилась за него. Оно сердито сказала:
— Он заночует здесь. Это самое малое, что мы можем для него сделать.
Он сказал:
— Я отслужу мессу утром, — точно предлагал им взятку, но принято это было с таким смущением, с такой неохотой, точно взятка давалась крадеными деньгами.
Кто-то сказал:
— Если вам все равно, отец, тогда рано утром… или, может, ночью…
— Что с вами такое? — сказал он. — Чего вы боитесь?
— Вы разве не слышали?
— О чем?
— Теперь берут заложников — во всех деревнях, где вы могли быть, по их расчетам. И если никто ничего не скажет… тогда расстрел… а потом возьмут других. Так было в Консепсьоне.
— В Консепсьоне? — У него начало дергаться веко — вверх-вниз, вверх-вниз. Столь банальным способом тело выражает волнение, ужас или отчаяние. Он спросил: — Кого? — Они тупо посмотрели на него. Он яростно крикнул — Кого убили?
— Педро Монтеса.
Он чуть взвизгнул, как собака, — такова нелепая стенография горя. Старенькая девочка засмеялась. Он сказал:
— Почему не схватили меня? Болваны. Почему меня не схватили? — Девочка снова засмеялась. Он уставился на нее, ничего не видя перед собой, а только слыша смех. Счастье снова умерло, так и не успев сделать первого вздоха. Он был как женщина с мертворожденным ребенком — скорее похоронить, забыть и завести другого. Может, этот выживет.
— Вы понимаете, отец, — сказал кто-то из мужчин, — почему…
Он чувствовал себя преступником, представшим перед судьями. Он сказал:
— Так лучше, как… падре Хосе в столице? Вы слыхали про него?
Их ответ прозвучал неуверенно:
— Нет, так не надо, отец.
Он сказал:
— Да что я? Этого никому не надо — ни вам, ни мне. — И добавил резко, властно: — Я лягу спать. За час до рассвета разбудите меня… Полчаса на исповедь… Потом месса, и я уйду.
Но куда? В каждой деревне, во всем штате, он будет нежеланным, опасным гостем.
Женщина сказала:
— Пойдемте, отец.
Он вошел следом за ней в маленькую комнатку, где все было сколочено из пустых ящиков — стул, дощатая кровать с соломенной циновкой, короб, покрытый куском материи, на нем — керосиновая лампа. Он сказал:
— Я никого не хочу выживать отсюда.
— Это мое жилье.
Он бросил на нее недоверчивый взгляд:
— А ты где будешь спать?
Он боялся, что женщина посягнет на него, и украдкой следил за ней. Неужели только это и есть в браке — отговорки, и подозрительность, и чувство неловкости? Когда люди на исповеди рассказывали ему о своих любовных делах, неужели только это и было за их признаниями — жесткая кровать, и суетливая женщина, и нежелание говорить о прошлом?..
— Высплюсь, когда вы уйдете.
Свет за лесом начал спадать, и длинные тени деревьев указующим перстом протянулись к двери. Он лег на кровать, а женщина чем-то занялась в другом углу: он слышал, как она скребет земляной пол. Спать он не мог. Значит, долг велит ему бежать отсюда? Не раз пытался он скрыться, и всегда что-то мешало… а здешние люди хотят, чтобы он ушел. Никто не станет удерживать его, никто не скажет, что больна женщина, что умирает старик. Теперь он сам как болезнь.
— Мария, — сказал он. — Мария, что ты там делаешь?
— Я приберегла для вас немножко бренди.
Он подумал: если я уйду, то встречу где-нибудь других священников, они исповедуют меня, я покаюсь, получу отпущение грехов, и снова передо мной будет вечная жизнь. Церковь учит, что первый долг человека — спасти свою душу. В голове у него бродили простые мысли об аде и рае. Жизнь без книг, без общения с образованными людьми вышелушила из его памяти все, кроме простейших понятий о тайне Бога.
— Вот, — сказала женщина. В руках у нее была аптекарская бутылочка с бренди.
Если уйти, им ничто не будет грозить и не будет у них перед глазами его примера. Он единственный священник, которого запомнят дети. И от него они почерпнут свое представление о вере. Но ведь именно он, а не кто другой, влагал этим людям тело Христово в уста. А если уйти отсюда, тогда Бог исчезнет на всем этом пространстве между горами и морем. Не велит ли ему долг остаться здесь — пусть презирают, пусть из-за него их будут убивать, пусть его пример совратит их. Эта задача была неразрешима, непосильна. Он лежал, закрыв глаза руками; на этой широкой болотистой полосе земли нет никого, кто дал бы ему совет, как быть. Он поднес бутылочку ко рту.
Он робко проговорил:
— А Бригитта… Как она… Здорова?
— Ведь вы ее только что видели.
— Не может быть. — Ему не верилось, что он мог не узнать ее. Это превращало в насмешку его смертный грех: разве можно совершить такое, а потом даже не узнать…
— Да она была там. — Мария подошла к двери и крикнула — Бригитта, Бригитта! — А священник повернулся на бок и увидел, как из внешнего мира, мира страха и похоти, в хижину вошла та маленькая злобная девочка, которая смеялась над ним.
— Подойди к отцу и поговори с ним, — сказала Мария. — Ну, иди.
Он хотел спрятать бутылку, но не знал куда… сжал ее в руке, чтобы она казалась меньше, и посмотрел на девочку, чувствуя, как человеческая любовь сжала его