Галактика 1995 № 3 - Андрей Толкачев

— Откуда Вам известно, что она у себя?

— Да поверьте, с утра она и не выходила. Пойдемте в мастерскую…

— Я… я зайду попозже…

— Нет, нет. Так я Вас не оставлю. Пойдемте же.

В полутьме подземелья, с чашкой крепкого кофе, Христиан слушал безудержную болтовню графа о творчестве, но в голове оставалась картина таинственной смерти Гертруды. Сказать об этом графу Христиан не решался. С немалым трудом он улавливал отдельные фразы из речи собеседника, не вникая в их смысл.

Наконец граф сорвал накидку с рамы своего последнего творения. Христиан вспомнил, что эта серая накидка ему приснилась прошедшей ночью. Ему даже показалось, что видел он в той могиле Гертруду, но из-за ведьмы ему запомнилось только лицо Гюстава и охранник.

Между тем, на картине, показываемой графом, Христиан увидел следующее: на переднем плане искривленные стволы деревьев, переходящие в корни, у которых мечутся в агонии люди, головы несчастных покрыты сплетениями белых сухожилий, среди хаоса веток запутались волосы. Там, где кончаются деревья, под сиреневым светом, стоят могильные камни разной величины и возраста. Из небесного сморщенного покрывала торчит угол гроба с прижатой почерневшей ладонью. Сиреневый фон переходит в черновато-коричневый. В отдалении девушка молится под висящим на столбе монстром. В его пустых глазницах кишат змеи. Он чем-то схож с последним ночным пришельцем. Навстречу молельщице идут, взявшись за руки, Гюстав и Юнна. Нет, не Юнна. А почему-то Гертруда. Над ними занесен меч.

Христиана даже пробрал холодный пот от его догадки. Граф знает о смерти Гертруды и притворяется. Он вновь хочет свалить всю вину на Христиана. А может, и монстр той ночью появился лишь для того, чтобы Гертруда оказалась в постели Христиана? И вовсе то был не оборотень, а граф или его человек.

Христиан оглянулся — графа не было. Христиан услышал из угла какое-то бормотание, последовал туда, задевая по пути стоящие подрамники. Граф сидел на корточках, раскрыв перед собой одно из полотен, и Христиан услышал его речь:

«Знак… знак, знак. Откуда он? Моя рука не могла… Я писал тогда одни пейзажи. Столько лет… Дьявольские пять отростков звезды морской. Мерзкое чудовище в пейзаж не вписывается. Я помню, создал пейзаж, когда мы поладили с Бертой, после первой ссоры, да, на тридцать восьмой день после смерти сына моего нареченного. Я показал ей картину и готов был преподнести как подарок. Она просила повременить до светлой ночи полнолуния, которую так любила… Берта… Берта… моя волшебница. Ты приучила меня к себе и покинула. Я сходил по тебе с ума. Ты знаешь об этом? Ничто не могло разъять мою тоску, никакое горе не пересилило мою печаль. Я принес столько жертв на алтарь твоего возвращения, я испробовал все средства…»

По стеклам единственного подвального окошка застучал дождь. Христиан видел, как юркими струйками по стеклу растекались разноцветные краски, где перемешиваясь, где сохраняя изначальный цвет. Граф все сидел, понуря голову, и растирал рукой морскую звезду на холсте. Граф вдруг повернул голову к Христиану и растерянно произнес.

— У тебя на спине этот дьявольский знак.

— Что-что?

— Ты прислужник Сатаны, и невольный убийца, каким стал я. Я тоже видел мираж замка над морем и рыл камни. Отметину могла поставить только моя Берта, но ее с нами давно уж нет Ее сестра? Как поздно я понял… Мое безумье со слепотой. Толкать на гибель и оставаться безучастным.

Граф в отчаянии схватил козью шкуру и швырнул ее.

— Я поддался Вашему обману, граф. Теперь я покончу и с ним и с Вами. Во мне нет страха. Мне безразлично, покину я остров или умру здесь. Останусь гнить среди Ваших бунтующих мертвецов или… — Христиан говорил взволнованно и сжимал кулаки. — По ночам я встречался с призраками Юнны, Гюстава, стариков-слуг, рыбаков. С ума они меня не свели — Ваш труд не принес Вам ожидаемых плодов.

Христиан вдруг умолк и после паузы заговорил граф:

— Зачем им ходить в гости к своему невинному убийце? Трогать хрупкую душу? — в глазах графа появился страх, он спросил дрогнувшим заискивающим голосом: — Может, на исходе ночи пальцы шаловливой зари бродили по Вашей постели и Вам померещилось? У меня приготовлено снадобье. Вы вправе отказаться, но я отопью сам, чтоб Вы не сомневались.

Граф сделал несколько глотков из серебряного графина и продолжал:

— Рецепт приготовления я расскажу Вам позже, а вот состав напитка, болотный сельдерей, корни мандрагоры, сало змеи, кровь удода. Еще… не обессудьте… кровь девочки…

— Какой девочки?

— Юнны, разумеется.

— Благодарю Вас, жажда меня не мучает.

— Напиток Вам нужен для лечения.

Граф стал задыхаться, не смея преграждать дорогу настойчиво бьющимся в его мозгу догадкам. Отчетливо, ярко прослеживалась цепь ритуальных убийств, совершенных не без участия графа. Возмездие его страшило. Он стоял подле своих творений, как провинившийся юнец, и припоминал сопутствующие убийствам знаки Сатаны.

«Цветы в оранжереях и в саду — детище Берты Когда над ними склоняется Юнна, они так томны и нежны, так ласково зовущи. При моем появлении они сверкают, светятся, трещат, становятся загадочны, коварны, похожи на нее… Восковые куклы, ленты для могил и крыс, пытки слуг. Дьявол управлял моей душой. Спасти бы Христиана, тогда мы спасемся оба.»

— Вас беспокоят последние события? Не казните себя. Пылающий ангельский меч чаще оказывается догорающим прутом. Кто здесь умер при мне — запечатлен в моем искусстве, а значит спасен. А кто напишет мой портрет?

Христиан с удивлением обернулся на графа. После некоторого замешательства хозяин подземелья извлек баночку с обещанной мазью от гнойников, появившихся на теле Христиана.

— Граф, мне показалось… Что с Вами? На Вас лица нет.

— Иди к девочке Юнне… Она очень любит сниться по ночам всем нам. Приснись ей.

— Вы бредите.

— …Еще успеешь ее найти.

— Я отведу Вас, позову слуг.

— Оставь, мне скоро полегчает. Оставь меня.

Граф провел рукой по поверхности холста и оглянулся, выпучив глаза. Христиану стало жутко и он поспешил уйти.

— К черту все! — хрипел граф, собираясь с последними силами. — Я отравлен. Пусть меня сожрут оборотни, — и он по-новому увидел свои картины, водя глазами, и скользил его взгляд, не зацепляясь ни за один из образов. — Оборотень не я! Не я! Ты слышишь, Христиан?! Сжав в кулаке рукоять ножа, граф искромсал все холсты, превратив их в клочья. Граф вырезал крест, расстелил его на полу и лег. Глаза его безумно горели, он шевелил пересохшими губами, издавая нечленораздельные звуки.