Сигиец - Александр Dьюк

Бруно тяжело сглотнул. Не спрашивай, ничего не спрашивай, мысленно завопил он, прикусив язык и не вспоминая недавний разговор с Кассаном.

Маэстро тоскливо посмотрел на огонек свечи. Странно все-таки. Он сидит в одной комнате с убийцей-психопатом, который спокойно рассказывает о том, сколько людей уже убил и сколько собирается убить еще. Бруно видел, как сигиец убивает, видел, что человеческая жизнь для него не стоит ровным счетом ничего. По идее, это должно пугать, совесть должна выть от таких издевательств над моралью и элементарными понятиями о человечности, но Бруно ничего такого уже не испытывал. Он просто сидел и смотрел на огонек свечи. Думал, что не возьми он кабирскую накуду за подсказанную дорогу до Сухак-Шари, все сложилось бы иначе. Ничего бы этого не произошло. Жизнь продолжалась бы своим чередом: сон в вонючей ночлежке, анрийские улицы, униженно смиренный вид, жалобы, мольбы, воззвание к милосердию, звон нидеров, презрение в глазах прохожих, поборы и побои от коллекторов Беделара, кислое пиво, сивуха, мерзкая отрыжка от прогорклого масла в слипшейся каше, сон в очередной вонючей ночлежке, похмелье, анрийские улицы… И снова, и снова, и опять, и опять…

Бруно сдержал горькую усмешку. Может, зря он называл сигийца ненормальным?

Он задумчиво потер подбородок, на котором пробивалась колючая щетина.

— Слушай, я не профессиональный убийца, в отличие от тебя, — сказал он, — но чем гоняться за каким-то Геером, почему бы не дождаться встречи и не прирезать этого Машихама, а потом просто не исчезнуть, ну, как ты умеешь?

Сигиец перевел на него взгляд.

— Машиаха с ними не будет, — ответил он.

— Но ты же сам сказал…

— Он знает, что я здесь.

Бруно подскочил со стула.

— То есть он заманивает тебя в ловушку?

— Такая вероятность высока.

— Ты знаешь это, но все равно лезешь?

— Да.

— Я говорил тебе, что ты сумасшедший? — вздохнул Бруно.

— Да.

Маэстро сложил руки на груди.

— Ты не думал, что в жизни есть более подходящие занятия, чем убивать людей ради того, чтобы убить какого-то там Машихама, которого ты в глаза даже не видел?

Сигиец пристально посмотрел на Бруно, и под его изучающим взглядом Маэстро медленно опустился на стул.

— Зачем ты живешь? — спросил сигиец.

— Я?.. — растерянно кашлянул Бруно. — Хм… — он потер нахмуренный лоб. — Чтобы жить! Привычка, знаешь ли, такая. Не так-то просто от нее избавиться.

Глаза сигийца блеснули серебром. Щека со шрамом коротко дрогнула, заставив на мгновение искривиться его губы в чем-то, что отдаленно напоминало ухмылку.

— Для чего тогда задаешь этот вопрос?

Глава 8

Томаса Швенкена прозвали «Илой». За что именно — никто толком не знал и не пытался узнать. Большинству людей он был известен под другим прозвищем — Толстый Том. Этот барыга снискал себе в Анрии славу человека, способного найти что угодно и по сходной цене. Каждый знал: если что-то нужно, срочно и без лишних вопросов, иди к Толстому Тому. Это либо уже есть у него, либо появится буквально завтра. Ломбард был всего лишь прикрытием, чтобы не привлекать к настоящим делам Толстого Тома излишнего внимания со стороны ненужных людей. Для ненужных людей он был одним из многочисленных скупщиков краденого, к которому забредали прощелыги и мелкие воры сбывать обручальные кольца покойных бабушек, тетины серьги, дедушкины часы и случайно найденные дядины золотые зубы. А еще считался самой злобной сволочью, к которой шли от безысходности полунищие обитатели прифабричных улиц Модера — закладывать под бешеные проценты последние рубашки и чуть ли не душу в надежде получить мизерную сумму, чтобы не протянуть ноги с голоду. Магнаты, держащие фабрики и мануфактуры, далеко не всегда считали своим долгом платить рабочим так, чтобы те хотя бы доживали до следующей выдачи жалования, считая обеспечение рабочими местами уже самой по себе достойной платой. Естественно, практически никто не выкупал заложенные вещи, и они просто пылились на полках и витринах. Дела никому до них не было. Настоящие клиенты Толстого Тома приходили не за этим, а за настоящим товаром, хранимым за крепкой железной дверью, вход за которую не получил еще никто.

Там хранились, по слухам, несметные сокровища и богатства, сравнимые разве что с Садимовой казной. Впрочем, какие именно, никто точно не знал тоже. Именно поэтому о хранилище Толстого Тома ходили самые смелые фантазии. Кто-то считал, что там натуральным образом хранятся горы золота в монетах, слитках и украшениях, уже не поместившиеся в массивных сундуках. Кто-то полагал, что на полочках аккуратно расставлены самые разные диковинки и чудные, дорогущие штучки со всего света. Кого-то посещала мысль, что за дверью есть всего лишь одна волшебная лампа на пьедестале, джинн которой исполняет любое желание. Кто-то всерьез думал, что там живет беглый чудаковатый мастер-артефактор Ложи, денно и нощно колдующий над талисманами. А кто-то уверял, что за дверью обитает демон Той Стороны с двадцатидюймовым членом, заказанный когда-то эксцентричной дамочкой с Имперского проспекта, которой никак было не найти достойного любовника, но даже она не пережила встречи с подобным монстром и преставилась на пике оргазма.

Эта легенда была особо любима сплетниками. Поговаривали, что когда-то одному безрассудному и ловкому вору удалось-таки вскрыть замки ломбарда и проникнуть за таинственную дверь. Правда, выйти оттуда он не смог. Говорили, что стерегущий хранилище демон забил бедолагу своим страшилищем до смерти, прежде чем применить по назначению, а потом сожрал нарушителя с потрохами. Но так это или нет, никто на личном опыте до сих пор не осмеливался проверить и за много лет никто серьезно не задумывался об ограблении ломбарда на Тресковой. Даже если демон-охранник всего лишь выдумка, на чем сходились во мнении большинство здравомыслящих слушателей страшных рассказов, за Толстым Томом стояли банды Адольфа Штерка. Человека, даже по анрийским меркам считавшегося неприятным.

Переходить ему дорогу не осмеливался никто.

* * *

Сигиец стоял посреди тротуара и рассматривал фасад ломбарда. Прохожих было немного, однако это не помешало одному из пары типичных представителей анрийского пролетариата с деланным видом увлеченности беседой на громких тонах задеть его плечом. Сигиец едва заметно покачнулся, не прекратив разглядывать ломбард через дорогу.

— Смотри, куда прешь, хакир понаехавший! — зло выругался анриец, приостанавливаясь.

«Хакир понаехавший» повернул к нему голову, и желание пролетария разбавить скучное утро занимательным времяпрепровождением странным образом развеялось. Даже обладай он интеллектом выше среднего, объяснить причину столь резкой перемены настроения не смог бы. Он просто неуютно передернул плечами, стараясь избегать равнодушного немигающего взгляда серо-стальных глаз, подозрительно блеснувших в лучах утреннего солнца, и прибавил шаг, поспевая за приятелем.

— Вали в свой Кадахлянд! — нервно огрызнулся пролетарий, показывая неприличный жест на прощанье.

Сигиец почти сразу утратил интерес к доброжелательному прохожему и вновь уделил внимание фасаду, а потом молча перешел улицу, не глядя по сторонам, поднялся по ступеням крыльца ломбарда и открыл звякнувшую колокольчиком дверь.

Внутри царил полумрак, разгоняемый огарком свечи на прилавке за прочной решеткой, огораживающей небольшой закуток. Кругом была пыль, из-за которой тесное помещение со скудной обстановкой казалось еще теснее. Пыль толстым слоем лежала на полу, подоконниках, вилась в столбах солнечного света, пробивающегося сквозь небольшие давно не мытые окна, покрывала прилавок и, казалось, даже самого Толстого Тома, дремавшего на стуле за решеткой. При взгляде на ломбардщика сразу возникал вопрос о странной и совершенно непредсказуемой природе прозвищ и кличек: Швенкен был тощим, как высушенная вобла, долговязым, как жердина, коротко стриженым, с оттопыренными ушами и телячьими глазами на небритой вытянутой физиономии, производящей впечатление дремучего сельского полудурка. Хотя те, кто был хорошо знаком с Толстым Томом, знали, что это не так, и более расчетливого и хитрого сукина сына надо еще поискать. Сигиец, впрочем, Швенкена не знал и ни о чем подобном не задумался, а просто спустился по короткой лесенке. Задержался у входа, к чему-то принюхиваясь, поднял глаза к потолку, где был начертан какой-то знак. Затем бесшумно прошел по пыльному полу.

Толстый Том разлепил глаза, причмокивая губами