Голгофа - Альберт Лиханов

В эту минуту карусель стояла, Анатолий сажал новых ребятишек и Алексей выбрался наружу подышать.

Действия паренька он заметил, понял его и в душе поблагодарил.

Побеспокоился: только бы Катя не узнала.

Попутными подводами, прямо от рынка, двинулись в деревню Анатолий и Алексей. За спинами надежно приторочены мешки с одеждой, собранной на обмен, начальство извещено, что карусель два дня будет в простое, снег скрипит под санями, словно кто-то ест свежие яблоки. Даже дух вроде яблочный – чистый и бодрящий. Солнце, как в маленьких зеркальцах, отражается в каждой снежинке, и лучи его острыми иглами колют глаза.

Анатолий жадно подставляет лицо свету, спрашивает Пряхина:

– Светло вокруг, а? Светло?

Алексей отвечает ему в тон, бодро, хотя глядит жалеючи:

– Светло! Слепит!

Другим тоном с Анатолием говорить нельзя, заругается, закричит: «Ты чего разнылся?!» Нет, ни разу еще Пряхин не видел гармониста невеселым, угрюмым. Вот и сейчас кричит:

– Ну дер-ржись, деревня! Вынимай натур-ральные припасы! Инвалидский магазин едет! Шило – на мыло, штаны – на сало! – И сам же хохочет, заливается.

Когда в поход этот собрались, Анатолий гармошку через плечо перекинул. Пряхин отговаривал его, даже ругался:

– Какого черта в такую даль тащиться?

– Эх, темнота! – хохотал Анатолий. – Не понимаешь ты, братишка! Да гармонь – это оружие пролетариата! И в деревню надо нести песню и музыку, кроме нашего барахла. Не улавливаешь момента?

Подвода приостановилась, выгрузила менял, и Пряхин с Анатолием оказались посреди какой-то деревни.

– Ну-ка, дай мне обзор местности! – велел гармонист.

Деревушка была симпатичная, торопились, взбирались на горку избы, закуржавелые березы украшали деревенский порядок – загляденье, да и только! Только вот ни души кругом.

– А ну, – сказал Анатолий, разворачивая мехи гармошки, – оживим пейзаж!

Звонким своим, даже чуточку хулиганским голосом запел он свою любимую:

Крутится-вертится шар голубой,Крутится-вертится над головой,Крутится-вертится хочет упасть,Кавалер барышню хочет украсть!

Анатолий замолчал. Улыбался, поворачивал очки то вправо, то влево, потом сказал, удивляясь:

– Никто не встречает? Странно.

Тощая шавка тявкала на них, на всякий случай пятясь задом и помахивая хвостом – вроде, с одной стороны, чужие, а с другой – вдруг чего поесть перепадет.

Они пошли по деревне, Алексей на полшага впереди, чуть позади, взяв его под руку, – Анатолий.

Окна были пусты, теперь и собака не брехала – шла за гостями, поджав хвост, – и никто их не встречал, никому не были они нужны со своим барахлом и даже музыкой.

В одном окне сквозь кружево инея выглядывало на них испуганное старушечье лицо.

– Меняем вещи на муку! – крикнул Алексей, и старушечье лицо разгладилось, успокоилось – она помотала головой, «Испугалась, – подумал Пряхин, – не свой ли кто с фронта слепым пришел».

– Шил-ло – на мыло! Мыл-ло – на шило! – закричал Анатолий.

В воротах ограды стояла женщина средних лет, укутанная платком.

– Аники-воины! – окликнула она. – Околели, поди! Заходите погреться!

Они вошли в избу, наклонив головы, чтоб не расшибиться о низкую притолоку, чинно сели на лавку, и хозяйка предложила:

– Товар-то свой раскладывайте. Бабы сейчас подойдут.

И верно, двери поскрипывали, по ногам прокатывались холодные клубы воздуха, и на пороге возникали женщины.

Алексей разложил на лавке целый магазин: кожаные штаны, куртку, фуражку, рубахи Анатолия, ношеные брюки, старые ботинки.

Когда набилась полная изба, Анатолий опять растянул мехи и ударил вальс «Амурские волны». «Чертяка, – подумал Пряхин, – по чувствам бьет». Ему стало неловко оттого, что они так действуют. Коварно получалось, нехорошо.

Анатолий закончил вальс, трогательные и волнующие звуки стихли, музыкант чинно кивнул головой, как бы давая понять, что лирическая часть закончена и можно приступать к делу.

Бабы потоптались еще у двери, потом все сразу двинулись вперед, а через минуту стоял в избе магазинный гомон. Все говорили между собой, щупали кожу пиджака и штанов, разглядывали на свет рубахи, подносили их к окну, где поярче.

– Слышь, братишка! – сказал негромко Анатолий. – Кажись, попали мы, а? Ноги-то унесем?

Пряхин усмехнулся: а что, может, и впрямь выгорит их затея? Но бабы, подробно ощупав каждую вещь, приутихли.

– Мыльца у вас, родимые, нет? – спросил чей-то тонкий голосок.

– А спичек?

Его поддержали:

– А сольцы?

– Смилуйтесь, гражданки, – засмеялся Анатолий. – Мы же не коробейники, не торгаши. Обыкновенные инвалиды! Нам бы пожрать чего, чтобы выжить, чтобы до победы нашей добраться! – Он осекся. Что-то уж очень пламенная получилась речь. Анатолий похлопал рукой по тряпкам, спросил: – А что, не нравится?

Бабы завздыхали, загомонили опять, но уже тише.

Хлопнула дверь. На пороге возникла еще одна женщина, и изба оживилась:

– Валя! Бери чего-нибудь Сереге-то!

– Ведь возвращается.

– Подарочек какой!

Валя скинула платок, оказалась молодой, белозубой, веселой.

– Глянь-ка, штаны какие – сносу нет!

Окна задребезжали от хохота.

– А пинжак-то, пинжак!

– За почем костюм отдаете, инвалиды? – перебила всех веселая Валя. – И впрямь Сереге подарочек!

Алексей молчал, мялся, не знал, как и сказать, но Анатолий в тон Вале крикнул:

– Да для мужа живого ведь ничего не жалко, а? Клади два мешка.

В избе разом стихло.

– Чего два мешка? – испуганно спросила Валя.

– Как чего? – ответил игриво Анатолий. – Муки.

Пряхин разглядывал крестьянок и обливался потом. Анатолий был слепой, это женщины понимали и смотрели на одного Алексея, только на него. Смотрели презрительно, осуждающе, удивленно.

– Пошли отсюдова, бабы, – сказал чей-то глухой голос.

– Спекулянты вы, а не инвалиды, – добавил другой.

Женщины враз заговорили, двинулись к двери, уже кто-то вышел, по ногам шибанули морозные клубы воздуха, и тут Анатолий крикнул:

– Стой!

Крикнул, как там, на войне, командовал, наверное, своими солдатами.

– Спекулянты? – спросил он, поднимаясь. – Какие же мы спекулянты, бабы? Разве похожи мы на спекулянтов? – Голос его сел, сломался. – Неужели вы думаете, что пришли бы мы, мужики, к вам свои штаны на муку менять, коли б нужда к стенке не приперла, а? И нужно нам за эту довоенную кожу, черт бы ее побрал, не меньше мешка муки, чтобы малые дети с голоду не передохли. – Анатолий успокоился, сел снова на лавку. – И вы нас не стыдите, самим стыдно. Деваться некуда.

Женщины стояли у выхода, повернувшись к слепому, – стояли плотной маленькой кучкой, и лица у всех были точно выточены из дерева.

«Вот после войны, – подумал неожиданно Алексей, – памятник такой вырубить надо художникам. Бабы. Смотрят на тебя и будто заплакать хотят».

Не думал он никогда в жизни ни о каких памятниках, а тут подумал – скорбно и тихо стояли бабы у двери, словно хотели что-то сказать – грубое, стыдное, да сами же и жалели.

– Не суди нас, незрячий, – проговорила Валя, выходя из кучки. – Женщины народ известный. Слово обронили нехорошее, извини… Ну а если по делу, то могу я по вашим ценам из всего этого обмундирования сменять на муку для Сереги разве что только фуражку. А ежели весь костюм, то сама мужа не дождусь, околею. Так что ищите деревню побогаче.

Дверь отворилась опять, и холод бил по ногам теперь долго – пока все женщины не ушли.

– Садитесь за стол, – приказала хозяйка. В ухвате держала она черный горшок. – Чем бог послал.

Алексей не слушал ее. Рассовывал тряпки в мешки, зло их тискал, уминая. Анатолий закуривал цигарку, и руки у него тряслись.

Торопливо поднялись и обедать отказались, как ни просила хозяйка.

На пороге Пряхин протянул ей кожаный картуз.

– Отдай Вале для ее Сергея!

Хозяйка запричитала, что надо бы отдать в руки Вале, да она ее и кликнет, но Пряхин поморщился:

– Отдай сама!

И плотно притворил за собой дверь.

Они шли по деревне быстро, почти бегом, не сдерживая шаг, а Анатолий шипел Пряхину в ухо:

– Да быстрей, черт тебя дери! Быстрей!

Только в низинке, когда закуржавелые березы и домики, взбегавшие на гору, скрылись за ельником, Алексей расслабился.

– Дурак же я, – сказал зло гармонист. – Тащились, ехали. Надо было на рынке. У кого есть что сменять да продать – в город везут. А кто сам локоть кусает – дома сидит.

Они шли молча, досадуя на себя.

– Стыдобища какая! – сказал Алексей.

– А чего стыдобища! – не согласился Анатолий. – Не менять же костюм за мешок картошки? У всего цена есть. Баб жалко, деревенька бедная, но и себя пожалеть надобно. Война, братишка, война.

Они вздохнули враз, словно сговорившись, засмеялись своему единодушию, и вроде полегчало тотчас: ну ошиблись, ну промашка вышла, да ведь не трагедия, поменяют свое барахло на рынке.

– Война, война, – сказал Анатолий бодрым, обычным своим голосом. – Прямо-таки почище любого романа навертела. Мужики барахло меняют да карусель крутят! А бабы ишачат как лошади, в деревне вон, говорят, пашут на себе! Но вообще, братишка, жить хорошо, а? Слава богу, что нас не кокнуло, подумай-ка. Идем вот себе живехоньки, хоть не больно-то здоровехоньки, и снег под ногами скрипит, солнышко блестит? Ну-ка рассказывай, что видишь!