Ланселот - Уокер Перси

Я много чего узнал о ней. То есть мне удалось заглянуть в ее медкарту, пока сестры ходили пить кофе. Ей двадцать девять, и она, как Люси, родом из Джорджии. Бросила школу имени Агнес Скотт,[61] элитное женское заведение, и поселилась с художниками в Ля-Джолла. Стандартная скучная история. Потом, прозрев и увидев Калифорнию и Новую жизнь (которая, конечно же, никакой новой жизнью не была, а была всего лишь последней судорогой жизни старой, ее неизбежной, логичной кульминацией, да просто пародией на нее, то есть всего лишь тем, как жили бы, что, по их мнению, делали бы их родители, если б посмели), увидев все это в истинном свете, она переехала в Новый Орлеан, устроилась в Девятую больницу, жила в муниципальном квартале Дезире, в общем, решила принести себя в жертву человечеству. Человечество тут же ее поймало на слове и, в благодарность за труды, изнасиловало, бросив умирать на пустыре.

Так в чем же ее сходство с Люси? В чем она Люси нового мира? В том, что надругательство, над нею совершенное, в каком-то смысле восстановило ее невинность, подобно тому, как человек, переболевший чумой, невосприимчив к этой болезни. Я не знаю, чем она напоминает мне Люси, просто я хочу от нее того же, чего хотел тогда от Люси — позволения быть к ней близко, но на дистанции, задавать ей на новом языке простейшие вопросы вроде „Как ты там?“, просто чтобы слышать звук ее голоса, прикасаться к кончикам ее пальцев, пропускать ее вперед в открытую дверь, слегка подталкивая ладонью.

В тот вечер, когда я обнаружил, что Марго мне неверна, я сошел с проторенной колеи жизни и, впервые за много лет протрезвев, вымылся, побрился, переоделся в чистую одежду, а потом, не смыкая глаз, внимательный и напряженный, всю ночь просидел в кресле-качалке, поставленном так, что, глядя либо в окно, либо в дверь, где одно из стекол осталось прозрачным (дверь со старинными рифлеными стеклами была последним штрихом, превращающим, по мнению Марго, голубятню в райский уголок, и превращение действительно состоялось), я мог видеть весь Бель-Айл и большую часть подъезда к нему.

Около одиннадцати мои сотрапезники уехали в гостиницу смотреть отснятый материал. Сам просмотр занимал не больше часа, но после него они зачастую затевали споры друг с другом (Марго называла их „боями без правил“), которые длились до часа или двух ночи.

Я гадал, сколько продлятся эти бои без правил на сей раз, и вместо того чтобы напиться и уснуть, сидел и ждал.

Она вообще ночевать не приехала.

То есть ее помещичий джип появился на подъезде к дому в половине девятого утра, причем она вела его настолько медленно, что даже гравий не хрустел под колесами.

С пунктуальностью Канта, который отправлялся в университет ровно в шесть утра, так что лавочникам впору было проверять по нему часы, я вставал ровно в девять и, разя перегаром, с пересохшим с похмелья ртом и трясущими руками плелся принимать холодный душ, а в последнее время и глоток спиртного. Ровно в 9.37 (через две минуты после утренних новостей) я садился в Бель-Айле за стол завтракать. В 10.15 Я уже оказывался в офисе (в 60-х помогая неграм, в 70-х занимаясь недвижимостью престарелых дам).

В то утро я сидел в кресле-качалке трезвый, с ясной головой и качался.

Завтракать я пришел в обычное время. Марго ела с аппетитом, склонившись курчавой головой над горячей яичницей и положив локти на стол. Моя рука с чашкой кофе чуть дрогнула, желудок съежился, словно в предчувствии первой за день порции спиртного.

— Как просмотр?

— Ужас. Сплошной брак. Опять этот драный цвет ни к черту. Боб вне себя от ярости.

Значит теперь у них в ходу слово „драный“. Мерлин не был англичанином, но прожил в Англии довольно долго, поэтому теперь у них все стало, как у британцев, „драным“.

В новом своем состоянии трезвости я ощущал себя и лучше, и хуже. Чувства обострились, даже слишком. Я начал видеть каждую ниточку на скатерти и мог проследить, как она то исчезает, уходя углубь, то вновь появляется на поверхности. Я замечал крапинки белого фарфора, проступавшие сквозь стершуюся позолоту ободка чашки на девяносто градусов от ручки, там, где ободка касались губами. А когда Элджин дотронулся до меня, чтобы узнать, не подлить ли кофе, я чуть не подпрыгнул.

Я наблюдал за Марго. Она ела с жадностью крокодила и отлично выглядела — не жирная, но упругая и с приятной полнотой. За десять лет она превратилась из неоперившейся смешливой и кокетливой техасской телочки в уверенную владелицу замка, благородную хозяйку Бель-Айла, ставшую больше похожей на луизианку, чем луизианки, поскольку те не знают, на кого должны быть похожи, а она знала. Ее лицо источало такую томность и сладострастие, какое могут источать только тридцатидвухлетние женщины. От занятий гольфом ее обнаженные плечи покрылись веснушками, как у профессионалки. Тонкая чистая кожа рядом с переносицей была покрыта веснушками настолько густо, что они сливались в единое пятно — у любой другой это выглядело бы как круги под глазами, а у нее казалось просто тенью и свидетельством зрелости. Садясь, она поерзывала, равномерно распределяя зад по В-образному приямку сиденья.

Внешне ничего не изменилось. Однако когда я сложил газету и отодвинул кресло, чтобы встать, она стерла приставшее к губе волоконце бекона и произнесла будто про себя:

— Я давеча так устала, просто вымоталась, как собака, поэтому решила никуда не ехать — завалилась к Рейни под бок, мол, ну-ка, сестричка, подвинься.

Ничего не изменилось, только когда она это произнесла, я на секунду замер, опершись расставленными руками на край стола. Нет, чуть больше, чем на секунду — глазами я следил за секундной стрелкой. По золотому браслету (подарок Марго) ползла муха. Я ждал, когда она переползет мне на запястье. Переползла. Я ждал, когда она коснется волоска на руке. Выворачивая и подгибая крылья, она пыталась проползти под ним. Волосок сдвинулся. И сдвинулся его корень, который сдвинул нерв, который послал сигнал в мозг. Мне стало щекотно.

Как всегда, я уехал в офис, как всегда приехал домой к обеду, как всегда, вернулся в голубятню, но вместо того чтобы опрокинуть в себя три стаканчика и вздремнуть, я послал за Элджином.

Скажи мне одну вещь. Зачем мне нужно было узнавать правду о Марго и узнавать ее с такой окончательной уверенностью? Или, скорее, зачем, зная правду, мне потребовалось знать больше, получить доказательства? Неужели, чтобы унять лицемерие или даже вовсе положить ему конец, нужно знать все больше и больше?

И впрямь, ну зачем? И почему единственной целью моей жизни стало выяснить, спит Марго с Мерлином или нет, когда я и так знал, что спит, а если не с ним и не со мной, то с кем-то другим ведь спит же! Вот ты, ученый доктор и знаток человеческих душ, специалист по прегрешениям и торговец отпущениями, ты ведь не хуже меня знаешь, что ее прелюбодеяние, да и любое прелюбодеяние, есть не что иное, как соударение молекул и движение электронов по нервным окончаниям, ничем по сути не отличающееся от ползанья мухи по моей руке.

Наконец-то твое лицо стало серьезным, вся ирония исчезла. Спрашиваешь, любил ли я ее?

Любовь. Гм. Чем старше я становлюсь, тем меньше разбираюсь в таких крупных вещах. Могу сказать лишь одно. Было время (незадолго до нашей свадьбы и сразу после), когда я не мог не трогать ее, не прикасаться к ней. Я не мог ею насытиться. То, за что я осудил бы других, я делал с ней, делал прилюдно и ни на секунду не вспоминал о приличиях. Где только мы не тискались и не целовались! В супермаркете, держа в одной руке кусок холодной красной говядины, а в другой — ее теплую ладонь, потом в четыре часа дня на парковочной площадке. Нас было не отлепить друг от друга. Едем по дороге в пикапе, и как малолетняя шпана — башка к башке, а я еще и между ног к ней запускал неуемную руку.

Даже позднее, когда мы оба начали много пить, было хорошо — пить, чувствовать опьянение и сопрягаться всячески и повсюду — на полу, на столе, под столом, даже стоя в шкафу где-то на вечеринке. Ни одной посторонней мысли — только обладать ею постоянно, иметь ее всю и отдавать целиком себя по-всякому и везде, и всегда, и во веки веков аминь. Выпивка, смех и любовь — хорошая жизнь. Даже женитьба ее не портила. По крайней мере, какое-то время.

Любил ли я ее в тот день, о котором рассказываю? Любовь. Нет, это была не любовь. Не ненависть и даже не ревность.

Что означают эти старые слова? Чувства? А существовала ли когда-нибудь такая вещь, как чувства? Если да, то у нынешних людей их стало гораздо меньше. Актеры Мерлина могли изобразить пятнадцать стандартных чувств друг к другу, ни единого настоящего чувства не испытывая.

Нет, моим единственным „чувством“ было ощущение внезапного возвращения к жизни. Особое чувство пробуждения, как ночью, когда вдруг зазвонит телефон. И еще всепоглощающее любопытство. Мне требовалось знать. Если Мерлин „познал“ мою жену, мне требовалось познать это его „познание“.