Синяя борода - Евгения Марлитт

Лили молча с крепко сжатыми губами прислонила к стене картину, на которой был изображен Орест и которую она держала в руках. Она, как лунатик, направилась к двери, точно какая-то [21] сила гнала ее вперед. Высокая дубовая дверь с шумом затворилась за ней, но ни советница, ни Зауэр не заметили этого.

Советница приняла сообщенную новость, по-видимому, равнодушно и только стала внимательно смотреть в окно, между тем как Зауэр взбирался на стул. Сняв картины, нарисованные пастелью и уже выцветшие, он повесил «Ореста» на прежний гвоздь, но тяжесть оказалась слишком велика.

Картина упала, едва он отнял руки. Попытка удержать ее не удалась, и она, попав на угол каминного карниза, повисла на нем, и в то же время послышался легкий треск разорвавшегося полотна.

— Ах, как ты неловок, Зауэр! — вскричала сердито советница.

Зауэр слез со стула и снял картину, на том месте, где было лицо Ореста, расходились а разные стороны бесчисленные трещины.

— Полюбуйся, что ты наделал! — ворчала советница и приподняла разорвавшееся полотно, но тотчас в ужасе отняла руку, как будто ухватилась за раскаленное железо, и лицо ее покрылось смертельно бледностью от страшной неожиданности: пара больших темных глаз с трогательной кротостью смотрела на нее из щели.

— Уйди, Зауэр! — пробормотала она и прикрыла рукой трещины. — Потом развесим картины... Уходи, уходи! — повторяла она с возрастающей горячностью, указывая на дверь, за которой он, наконец, скрылся.

Из груди ее вырвался тихий вздох, похожий на стон. Она схватила ножницы; дрожащей рукой, но энергично и беспощадно разрезала она картину, до сих пор так почитаемую, и когда все клочки полотна были удалены, перед испуганными взорами советницы, как живая, предстала девушка поразительной красоты. Луч солнца золотил ее удивительно нарисованные волосы, и темный бархат одежды свободно падал мягкими складками; внизу в углу картины стояло имя А. Ван Дейка.

— Так он сделал это! — пробормотала беззвучно советница. — И потомки Губерта были правы, называя ею «вором»... Какой ужас! И он мог жить после этого бесчестного поступка и спокойно допускал своих близких бранить обокраденных! Потому-то его последнее слово было «павильон», который почитался и берегся, как священное завещание покойного! Все его потомки умерли с убеждением, что их ненависть справедлива, и только мне, последней в роде, приходится увериться в противном, и я должна буду признаться тому, что всеми уважаемый Эрих через восемьдесят лет оказался вором.

Она пристально смотрела на прелестное улыбавшееся лицо и с ужасом думала о той минуте, когда ее дед, обезумевший от страха, пробрался ночью в незапертый дом доверчивой семьи, о тех часах, когда он, скрывая за замками и задвижками свою недостойную тайну, рисовал голову Ореста, которая в продолжение почти целого столетия завистливо скрывала невинное грациозное личико девушки.

Надворная советница не колебалась ни минуты в намерении возвратить картину настоящему владельцу, и немедленно, потому что завтра он должен был отправиться в путешествие... Какая ужасная задача для нее! Она должна была принудить себя просить своего противника пощадить честь ее деда; строгое неподкупное чувство справедливости говорило ей, что многолетняя несправедливость должна быть искуплена. Но когда она думала о том, что сосед может обойтись с ней надменно и беспощадно, кровь ударяла ей и голову и она боялась за свой горячий темперамент, который мог все испортить. После сильной внутренней борьбы она вышла из зеленой комнаты, заперла дверь за собой на ключ и в сенях позвала Лили слабым голосом, но ответа не было.

Молодая девушка, выйдя из комнаты, отправилась в сад. Все ее мысли сосредоточились на том, что он уезжает, не простившись с ней. Ее жестокие слова: «Постарайтесь больше не встречаться со мной» в самом деле были последними... Это невозможно! Она шла дальше, но не по длинной окольной дорожке, а по кратчайшей дороге через огород. Она не чувствовала, как палящее полуденное солнце пекло ей голову, напрасно терновник цеплялся за ее платье, и испуганные птицы кричали и порхали в чаще, как будто хотели удержать ее от шага, противоречащего девичьей гордости... Она вошла в павильон. Там лежали еще обломки разломанной стены, и на полу, который прежде трудолюбивая Дора держала в безукоризненной чистоте, видны были многочисленные следы, ведшие к саду тети Вари. Отверстие в стене значительно увеличилось.

Первый раз видела она дом и сад, это чудо искусства, при ярком солнечном свете. Над поникшими головками цветов проносился легкий ветерок, они тихо-тихо покачивались, как бы грустно отрицая что-то, и плеск журчащих фонтанов казался девушке монотонной жалобой, что струи их, не радуя ничьих взоров, одиноко поднимаются к небу среди опустевшего эдема... Там что-то мелькало на уединенной тенистой дорожке; это не была та печальная женщина в длинной белой одежде, это был он сам. С опущенной головой и сложенными за спиной руками он подходил все ближе и ближе, и она ждала его, не шевелясь. Ее стройная, неподвижно стоявшая фигура в светлом муслиновом платье резко выделялась на темном фоне стен павильона. Ветка скользнула по лицу одинокого странника; он поднял голову и, увидев Лили, остановился, как вкопанный.

— Лили! — вскрикнул он, и в его голосе слышались радость и горе, страх и торжество. Он быстро подошел к ней и взял ее за руку, которой она не отняла; затаив дыхание, он нагнулся, чтобы заглянуть ей в яйцо; она улыбнулась и посмотрела ему прямо в глаза.

— Лили, — начал он дрожащим от волнения голосом, — ваше появление здесь было бы ужасной жестокостью, если б не...

Он вдруг замолчал и выпустил ее руку.

— Я не хотел вас более видеть, — продолжал он снова, — и именно потому, что видеть, вас стало для меня так же необходимо, как и дышать. После ваших слов я решил положить преграду своим мятежным чувствам, чтобы не дойти до того состояния, за которое можно презирать себя. Я принадлежу к натурам, которые любят только раз в жизни; я никогда вас не забуду. Лили, никогда! Но я также не желаю стать жертвой своего сердечного горя. Я уезжаю, Лили! Нас разделит огромное пространство, и, может быть, время принесет мне маленькое исцеление. Сейчас я не могу еще сказать: «Будьте счастливы!». Это значит распинать самого себя, а я не способен быть мучеником. От одной мысли, что вы можете когда-нибудь принадлежать другому, вся кровь кипит во мне._

Он вдруг остановился, устремив на что-то взгляд через голову Лили. Молодая девушка обернулась. В дверях стояла надворная советница; она была еще под впечатлением ужасного открытия: ее лицо побледнело и как будто осунулось, но большие светлые глаза покоились с каким-то странным блеском и необъяснимым выражением на молодых людях.