Праздник отцов - Франсуа Нурисье

— Господин Н., я не хотел бы умереть дураком. Поскольку меня не было на встрече, о чем я уже начинаю жалеть, можете ли вы мне сказать в двух словах, что так сильно растревожило наших друзей?

Госпожа Гроссер предусмотрительно поспешила взять слово.

— В общем, среди самых разных вопросов, связанных с конкретными деталями, которые, с позволения нашего гостя, я перечислять не буду, он говорил об условиях творчества. Можно мысленно дать подзаголовки для различных частей его выступления. Получилось бы так: «Литература и деньги», «Литература и брак», «Литература и отцовство», «Литература и одиночество», и так далее.

— Боже, сколько литературы! — простонал Лапейра.

— Я что-нибудь исказила, дорогой друг? — забеспокоилась председательница.

Я решил ответить так, как будто госпожа Гроссер ничего не говорила. Как порой бывает в такого рода встречах, мне стоило все больших усилий переносить человека, старавшегося быть со мной неизменно любезным.

— Что я там делал? — сказал я. — Я отвечал на вопросы, иногда банальные, иногда фривольные, отвечал со всей серьезностью, но избегал нарочитости. Вот почему госпожа Дю Гуасик обвиняет меня в комедиантстве. В этом она истинная француженка: все серьезное ей кажется либо напыщенным, либо смешным. А самым вызывающим оказалось то, что я не стал рисоваться: это мое легкомыслие расценили как признак дурного тона. Вот вы (я обвел взглядом стол), люди, работающие в университете, в банке, в промышленности, находящиеся на государственной службе, вы считаете нас, писателей, фиглярами, но терпеть не можете, когда это говорим мы сами. Я ведь уже говорил: то, что мы делаем, не является почтенным занятием. Мы перемешиваем грязные соусы. Ну, а вам та интеллектуальная и нравственная гигиена, которой мы окружаем свою стряпню, кажется неоправданной. Однако нужно отдать вам должное, это не мешает вам оказывать нам такие же почести, как какому-нибудь министру… В ваших головах это создает очень запутанную картину, а в моей все отражается достаточно четко. Чем я тут могу помочь? — Как всегда в тех случаях, когда ты можешь управлять своим гневом, мой гнев был наполовину притворным. Но я так устроен, что быстро начинаю верить в свою игру. — Я говорил и сейчас говорю честно и взвешенно, а госпожа Дю Гуасик (которая, надеюсь, простит мне, что я выбрал ее в качестве представительницы всех моих сегодняшних противников…) видит во мне обманщика и проходимца… Давайте сменим тему разговора!

Сильвен Лапейра сделал примирительный жест рукой. «Только не сразу, если можно!» Он удостоверился, что копченая форель и соус с хреном подаются без сбоев, что бокалы наполнены, и продолжал:

— Вы вот употребляете выражения вроде «взбивать майонез», «перемешивать соусы», «моя стряпня» и тому подобное. Можно было бы подумать, что вы фанатик гастрономических сравнений, но в действительности (хотя такой выбор слов, по-видимому, все-таки заслуживает объяснения!), в действительности вы скорее сторонник исповедальной литературы. Я не слишком ошибаюсь? Нет? Мне не совсем ясно, как вы переключились на проблемы семьи и отцовства, но мне кажется, я догадываюсь. И вот что мне хотелось бы знать: не думаете ли вы, что ваша концепция литературы вместе со всем тем, что есть в ней бесстыдного и провокационного, способна вывести подростков из равновесия и даже настроить их против вас? Стоит ли игра свеч и не в этом ли корень всех ваших огорчений?

— «Огорчения» — это довольно слабо сказано, — ответил я, — но ваш анализ убедителен. Я не люблю в литературе ни фейерверков, ни знаменитостей, может быть, потому, что я не настолько люблю себя, чтобы стараться оказаться в их слишком шикарных, слишком блестящих шкурах. Я содержу «лавочку-моей-задницы». Древнейшая профессия… Как вам нравится выражение? Может быть, чересчур колоритное, но это не столь важно. Подумайте, прежде чем улыбаться! Оно, господин Лапейра, включает в себя почти все «варианты фигур», как сказали бы ваши коллеги. И я, конечно же, допускаю, что ребенку весьма неприятно давать ответ на вечный вопрос: «Мой отец? Моя мать? Он (или она) занимается проституцией». У ангелочков от этих вопросов полное смятение. Правильно я понял вашу мысль?

Тут в разговор вступила Беренис. Я о ней даже немного забыл. Скрытность, ирония, осторожность, превосходство — ни одно из этих милых сердцу сложных взрослых чувств не искажало ее черты; это был совершенно новый человек; новым был и голос, в котором дрожала какая-то умоляющая нотка, может быть, от застенчивости.

— А не усложняете ли вы все? Я хотела бы высказать вам мнение ангелочков. Когда вы говорили там, в университете, я понимала, о чем идет речь. А теперь, когда вы начинаете объяснять, я уже ничего не понимаю. Нужно просто читать книги, любить их или ненавидеть и молчать. Ваши истории про творчество, про отцовство слишком абстрактные. Семья, дети — это означает, что нужно зарабатывать деньги, то есть получается меньше свободы, так, что ли? И только-то всего? Любить очень долго мужчину или женщину — это, наверное, труднее, чем вести веселую жизнь. А способствует ли веселая жизнь художественному творчеству? (Она говорила это, надувая щеки, так, как если бы играла сейчас субретку в какой-нибудь любительской труппе.) Неужели у художника без обязанностей, без уз, ни за что не отвечающего, не имеющего ни дела, ни детей, больше таланта, чем у других? Не могу поверить. Искатель приключений, маргинал — такое у вас представление о творце? А мне кажется, что, наоборот, чем меньше художник отличается от обыкновенного человека, тем ярче должно быть его творчество. Ведь… ведь цветы должны расти для всех одинаково, разве нет?

Девушка вдруг покраснела. Она покраснела, как краснеют блондины, как краснел в юности я сам, до той степени смущения, когда уже не остается ничего другого, как расплакаться. Или рассмеяться. Беренис, будучи человеком цивилизованным, предпочла рассмеяться. Рольф Гроссер, ее сосед, взял ее за плечи и прижал к себе. Декан сделал вид, что собирается аплодировать. Николь вся светилась. И я внезапно понял, что привлекло мое внимание и взволновало меня настолько, что я даже перестал слушать: в течение какой-нибудь минуты Беренис была похожа на Люка. Не просто на всех живущих на свете юных людей, которые начинают что-то увлеченно объяснять, — это бросалось в глаза — а конкретно на Люка. Ее воодушевление, ее запальчивость, с трудом сдерживаемые жесты, неприкрытое возмущение и, наконец, эта широкая волна краски на щеках, столь часто наблюдаемая мною за последние два года у Люка. Однако то, что у него принимало крайние формы и казалось несдержанностью школяра, у Беренис, по вполне понятным причинам, обретало терпкое очарование, некое не оставившее никого из нас равнодушным обаяние, которое непонятно почему вдруг заставило меня ощутить нечто вроде гордости.

Николь воспользовалась моментом, когда после слов Беренис началась общая беседа, и спросила вполголоса: «Она тебе нравится?..»

Справа от меня госпожа Дю Гуасик дрожала, готовая не то заржать, не то зашипеть. Можно было догадаться, что за ералаш творился у нее в голове. Она уясняла себе одни вещи, делала подсчеты относительно других, что-то обнаруживала, что-то придумывала. Сильвен Лапейра смотрел на меня. Оттуда, где он сидел, он мог охватить одним взглядом нас троих: Николь, Беренис и меня. Что он и сделал. Он настолько углубился в это занятие, что на мгновение перестал видеть и слышать своих соседей. Потом расслабился. Этот человек ничего не знал. Николь ему ничего не сказала. После меня она оставалась все такой же невозмутимой, спокойной молчуньей, для которой утаивать и скрывать секреты было столь же естественно, как для ужа скользить в высокой траве. Она выдала один секрет, наш, еще в те времена, но я должен сказать, сделала она это весьма решительно и не без высокомерия. Вся жизнь моя повисла тогда на волоске. Родители Эннеры и Сабина узнали о нашем приключении почти одновременно. (Сейчас, выбирая между несколькими словами, я заикался: о нашей страсти, о приключении, о связи, о любви? Или совсем просто: о наших встречах. Действительно, ведь я даже не могу припомнить, чтобы мы прожили с Николь — несмотря на то что это длилось несколько месяцев, почти год — хоть сколько-нибудь времени вместе; только короткие встречи, отлучки, украденные часы, моменты неистового чуда; я бы мог довольствоваться этим долго, но разве какая-нибудь молодая женщина согласится на это? Верная своей натуре, Николь не взбунтовалась. Она замолчала и выскользнула из моей жизни: все то же змеиное движение в траве. Исчезла почти бесследно, осталась лишь легкая дрожь. Я потом еще долго пребывал в каком-то оцепенении. Так что, за неимением лучшего, назовем это: наше приключение…)

Я ответил Беренис с надлежащей скромностью. С того самого мгновения, когда меня поразило ее сходство с Люка, я решил ей не прекословить. Отцы умеют сдавать оружие. К горячности подростков нужно постоянно приспосабливаться. Я согласился, что был чересчур категоричен, вероятно, из-за слишком сильного желания убедить. Нашелся среди присутствующих человек — естественно, таковым оказалась госпожа Дю Гуасик, — не преминувший съязвить, что «отцы семейств являются искателями приключений современного мира». Она произнесла эти слова с гримасой, которая у людей этого типа заменяет кавычки в цитатах. Беседа вернулась в русло обычного городского ужина и потекла, следуя его извивам. Гроза задела нас, но не разразилась. Кстати, не пора ли было сменить тему разговора? Мне и так уже уделили достаточно внимания. Все остальные вопросы ко мне касались только парижской жизни, а потом кто-то стал превозносить заслуги некоего профессора Флока, которому предстояло почтить своим присутствием Общество друзей французской словесности в следующем месяце, дабы рассказать там про «Спуск в бездну и расколотое повествование». Так что до десерта у меня была возможность поразмышлять.