Зумана - Е. Кочешкова

Он только не понял, почему ее глаза наполнились слезами. Ведь Элея всегда была так сдержанна и хладнокровна…

Неужели обидел ее?

Но нет, обиженная Элея никогда не показала бы своей слабости, и никогда не провела бы рукой по его лицу с такой неподдельной нежностью. Впрочем… она вообще не делала подобного прежде…

«Наверное, со стороны я больше напоминаю мертвеца, а не живого человека, — подумал Шут с тоской. — Чем еще объяснить такие проявления жалости?»

— Ты устал… — королева оправила его одеяло и встала. — Да и мне пора возвращаться. Полагаю, все уже давно потеряли наследницу престола, — она печально улыбнулась. — Сегодня мне предстоит еще делить все вчерашние подарки… А это нужно сделать так, чтобы никого не обидеть. Завтра я приду навестить тебя. Возможно, даже утром или ближе к обеду. Поправляйся скорее, мы с Ваэльей так соскучились по твоим смешным историям.

Когда она ушла, Шуту показалось, что в комнате сразу стало холодно и неуютно. Медленно, из последних сил, подтянув колени к груди, он сжался в комок и тотчас провалился в сон.

2

Назавтра Элея не пришла. И два дня спустя тоже. А Шут не счел приличным спрашивать у Ваэльи почему. Между тем наставница вела себя с ним так, словно потерянного сына заново обрела, не меньше. Шута это повергало в еще большее отчаяние: он не считал себя вправе быть любимым, быть радостью для кого-то. Все что ему хотелось — просто уснуть и больше не просыпаться.

Никогда.

Еще будучи подростком Шут всякий раз приходил в недоумение, когда слышал о людях, решивших свести счеты с жизнью. Он не понимал, как можно отказаться от этого чудесного дара, от возможности дышать, любить, созидать… Сколь бы худо ему ни приходилось, он искренне верил, что горести закончатся, и солнце снова воссияет над его головой. Да, Шут всегда был ранимым и слишком уж чувствительным, ему ничего не стоило расстроиться до глубины души и впасть в уныние, но даже самые горестные минуты не могли погасить его жажду жизни. Какая-то часть Шутова сознания всегда ухмылялась и точно бы говорила: «Э, нет, братец! Ты только притворяешься, что тебе ничего не хочется. А на самом-то деле ты слишком любишь жизнь!». И проходили все печали очень быстро. Порой бывало, вот он сидит с квашеной физиономией, а уже в следующий миг, увидев эту мину в зеркале, мог махнуть на все рукой и, показав ей язык, искренне посмеяться над собственным умением пострадать.

Так оно и было.

Однако теперь Шут понял, что двигало теми людьми, которые отказывались от жизни…

Пустота.

Темная пустота величиной с бездну. Она поглотила его целиком, не оставив и крошечной лазейки, куда могло бы заглянуть солнце… Шут просто не понимал, зачем ему дальше жить. Он всего лишился — своего короля и места в жизни, своей силы и даже сына. Он больше не верил, будто тучи разойдутся, и боги подарят ему новый смысл существования.

Ваэлья все это видела, конечно, и без устали взывала к его осознанности, напоминая, что уныние есть погибель для души. Притом, погибель недостойная мага. В перерывах между вливаниями в своего ученика супов и отваров она постоянно пыталась отвлечь его от тягостных мыслей. А на замечание Шута об утрате Дара, лишь пожала плечами и сказала, мол, это вполне закономерно, переживать не о чем — все вернется, когда окрепнет само тело.

Да он, впрочем, и не переживал. Это было так мелко по сравнению со смертью Нар и пропажей мальчика… Мысли о том, что он стал причиной гибели их обоих стали для Шута его кошмаром, его персональной плахой, на которую он поднимался каждый день, стоило лишь проснуться и открыть глаза. Отвлекающие маневры Ваэльи, ее настойчивые попытки занять Шутов ум неизменными упражнениями для концентрации внимания позволяли забыться на время и не погрузиться в черную яму отчаяния с головой. Но это было подобно попытке удержаться на поверхности болота — только непрерывное движение позволяло избежать стремительного ухода в трясину. Стоило лишь на миг остановиться, задуматься — и все… И хуже всего оказалось то, что для спасения требовалось желание самого Шута удерживаться, а оно существовало только до тех пор, пока наставница подогревала его. Стоило Ваэлье отвлечься на другие дела — и Шутом вновь овладевало чувство бессмысленности всего происходящего, а следом и нежелание жить.

Единственным, от чего удивительным образом становилось легче, стали мысли о его спасительнице. Только вот за целую неделю Элея так и не нашла больше времени заглянуть к Ваэлье и порадовать Шута своей улыбкой, похожей на прикосновение солнечного света. Конечно… она ведь не знала, что ее прихода он ждал, как засыхающее дерево ждет ливня.

Утра были хуже всего. Ночь приносила забвение, если только его не нарушали кошмары. Но они, хоть и ужасные, случались не всегда. А вот утра наступали каждый день, заставляя Шута вновь и вновь возвращаться в реальный мир, где его ждали болото и персональная плаха. И телесная немощь добавляла этой картине мрачных красок. У Шута не доставало сил даже подняться с кровати, и он сгорал от стыда, когда приходилось дергать колокольчик для горничной и, отводя глаза в сторону, звать Пера, пожилого, но все еще крепкого слугу, который у Ваэльи не только выполнял обязанности кучера, но и делал по дому разную мужскую работу. В том числе этому доброму человеку приходилось таскать Шута в уборную, благо та была недалеко…

Наверное, именно поэтому, не в силах больше терпеть унижения и стыда, на четвертый день Шут попробовал встать. Окончилось это тем, что он с грохотом брякнулся об пол, не сделав и пары шагов. На шум, разумеется, прибежала матушка Кера и, причитая, позвала хозяйку. В результате, как будто ему было мало ущемленной гордости и отбитых коленей, пришлось еще выслушивать сердитые наставления — Ваэлья взяла с Шута честное-расчестное слово «не сметь вылезать из постели, пока она сама не разрешит, и ничего страшного, Пер уж как-нибудь не надорвется».

О том, что случилось у заброшенного храма, ведунья не спрашивала. А сам он не имел достаточно решимости рассказать ей об ужасных событиях, ставших причиной гибели Нар, пропажи ее сына и странной «болезни» самого Шута. Ему казалось, стоит лишь начать говорить и от падения в бездну не спасет уже ничто — ни мысли о королеве, ни мудрые слова наставницы.

И Шут молчал. Лежал, часами глядя в потолок и почти неосознанно пытаясь заново овладеть своим телом. Нет, жить-то он, конечно, не хотел, но оставаться беспомощной обузой считал и вовсе немыслимым.

А чего же в таком случае ему хотелось? Шут задумался об этом в один из ясных утренних часов, когда тоска чуть отступила, а руки вдруг отчаянно потребовали чего-нибудь, чем можно жонглировать.