Там, где кончается волшебство - Грэм Джойс
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
И помчался дальше, сопровождаемый буксирами и разметавшимися полами белого халата. Вся группа проследовала по палате и так же резко затормозила в дальнем конце, где доктор схватился за карту очередного пациента.
— Чудовище, — вымолвила Мамочка. — Чудовище. Ты это слышала? Ведь все нарочно. Лишь бы меня позлить.
— Я думаю, они со всеми так разговаривают, Мамочка. Не только с тобой.
— Неправда. Когда хотят, они мают дело. Он просто чудовище. Масон. Кольцо заметила? Заметила?
Я посмотрела в другой конец палаты. Рыжеволосый доктор уже закончил позорить следующего пациента и собирался покинуть помещение. Я встала и пошла за ним.
Один из стажеров чуть не прихлопнул меня дверью, но вовремя удержал ее.
— Простите! — закричала я. (Доктор остановился и обернулся. Вся свита тоже остановилась и обернулась. Как водится, с секундным опозданием.) — Можно спросить? Можно спросить, почему Мамочка бредит? Почему иногда она в ясном рассудке, а иногда не понимает, где находится. Объясните, пожалуйста. Просто нам никто ничего не рассказывает.
Стажеры и студенты разом стихли. Я чувствовала, как несколько десятков глаз уставились на меня и ждут, что будет. Я знала, что застала его врасплох. Поняла это по тому, как он немного театрально отпрянул и выпучил глаза, чтобы показать мне: смотри-ка, ты застала меня врасплох! Потом задумался, словно вникая в суть вопроса.
— Вы дочь миссис Каллен?
— Да.
— Мисс Каллен, ваша мать считает, что мы ей вводим яды и хотим отравить; на самом же деле мы берем образцы жидкости из костных тканей для анализов, и, пока не будут готовы результаты, мы ничего не можем сказать с уверенностью.
— Но почему она бредит?
— При падении ваша мать сломала ребра. Случилось это, потому что ребра стали хрупкими. Я подозреваю, что у нее крошатся кости и кальций из костей попадает в кровь, а оттуда в головной мозг, что и вызывает подобные явления.
— Да, но из-за чего у нее крошатся кости?
Все головы разом повернулись к доктору; всем было интересно, как он ответит.
— Вы правда хотите знать, мисс Каллен?
— Да.
Доктор втянул щеки и произнес:
— Без результатов анализов я не могу сказать со стопроцентной уверенностью, но подозреваю, что у вашей матери серьезная стадия рака.
В глазах у меня потемнело. Я поняла, чья тень явилась мне в колодезной воде. Я поняла, что за тварюга прицепилась к Мамочке. Я поняла, почему та вдруг перестала бороться.
— Спасибо, — сказала я.
— Вы можете спрашивать меня о чем угодно, в любое время, — произнес доктор. — В любое время.
Не знаю, заметил ли он, что я смотрю на его кольцо, но только он его потрогал. Потом вытянул руки по швам, развернулся и замаршировал дальше, утягивая за собой эскорт.
Один стажер замешкался и одарил меня полуулыбкой, сопровождаемой быстрым взлетом бровей. Не знаю, что он там пытался выразить: то ли сочувствие, то ли что аудиенция закончена, — но я ему ответила недвусмысленным взглядом: проваливай к черту. Что он и сделал, ведь нужно было догонять процессию, давно покинувшую палату номер двенадцать. А я вернулась к Мамочке.
— Он что-нибудь путное сказал? — спросила она.
— Нет, Мамочка.
Покинув больницу, я добралась до А47 и встала на дороге с поднятым пальцем. Остановился мотоцикл. Только когда водитель поднял шлем, я поняла, что это Артур.
— Осока, — завопил он, — какое совпадение!
— Да уж, — мрачно отозвалась я.
— Садись.
Не могу сказать, что мне хотелось. В смысле прокатиться на мотоцикле. Тяжелая машина, замызганная и забрызганная везде, кроме отполированных до блеска хромовых деталей и значка на топливном баке с надписью «Триумф». Почувствовав мои сомнения, Артур сказал:
— Постой.
Он перекинул длинную ногу через сиденье, слез с мотоцикла и подошел к машине сзади. Там у него имелся багажник; открыв его, он вытащил такую же, как у него, черную кожаную куртку и запасной шлем. Все это богатство он протянул мне:
— Бери.
По-прежнему не горя желанием кататься, я все-таки взяла протянутую куртку. Сзади на ней было что-то нарисовано. Идущая дугой готическая надпись гласила: «Мотоциклетный клуб Ратэ», а ниже красовался череп в шлеме. Брезгливо приподняв куртку кончиками пальцев, я заявила:
— Я это не надену.
— Почему?
— А почему на твоей куртке нет идиотского черепа?
— Я больше не состою в этом клубе. Но ведь тебе без разницы.
— Что за Ратэ?
— Это еще от римлян. Римское название Лестера. Так ты садишься или нет?
— Я это не надену. Я только из больницы. Думаешь, нормально возвращаться из больницы с черепом на спине? По-моему, нет.
У Артура отвисла челюсть. Он посмотрел с тоской на дорогу, будто жалея, что все это затеял.
— Ладно, бери мою, а я надену эту.
В итоге я подумала, что веду себя как дура, и снизошла до куртки с мертвой головой. Артур сказал, что в шлеме каталась его бывшая девушка. Мне он пришелся впору. Я выразила опасение, что упаду, на что он предложил мне держаться за него. Я так и сделала. И мы помчались по трассе А47 — так быстро, что у меня из глаз от ветра брызнули слезы; так быстро, что я подумала: наверное, это похоже на полет. Я обхватила Артура и наслаждалась запахом бензина, масла, ароматом его теплой кожи. Я так в него вцепилась, что, когда мы притормозили у моего дома, ему пришлось высвобождаться из моих объятий. Когда он помогал мне слезть, у меня подкашивались ноги. Не передать, какого страху я натерпелась. Я побрела домой, не сказав ему ни слова благодарности.
— Осока, — закричал Артур, — куртку верни! И шлем. Я обернулась, сняла куртку. Череп оскалился. Сняв шлем, почувствовала, как больно в том месте, где заколки впивались в голову, когда я прижималась к Артуру. Пот тек с меня ручьем. Все так же молча я отдала экипировку Артуру.
— Осока, ты в порядке?
— Мм, — промычала я, качая головой. — Мм.
Дома я залпом осушила два огроменных стакана воды.
13
Те дни запомнились мне бесконечной чередой перемещений до больницы и обратно; дни с вечерами, разложенные веером, как карточная колода, — такие одинаковые, что их, оглядываясь назад, не различить. Единственными вехами того периода являлись мои поездки в Лестер и обратно. Частенько меня подбрасывал Артур, и каждый раз будто по случайному стечению обстоятельств. Слезая с мотоцикла у больницы, я выглядела так, будто мной пальнули из цирковой пушки. Пока я навещала Мамочку, он, несмотря на все мои протесты, околачивался где-то неподалеку, чтобы потом забрать меня и снова запустить ракетой в космос.
Я поражалась, как долго он намерен делать вид, что «просто проезжает мимо». Не знаю, почему нельзя было открыто предложить возить меня в больницу, но нет: нам нужно было продолжать игру, но правилам которой я стояла на мягкой, поросшей травой обочине А47, а он со стрекотом и бульканьем подкатывал на своем «Триумфе» и восклицал: «Осока, а вот и мы!» — а я ему в ответ: «Не может быть! А вот и мы!» Я вскоре перестала возвращать ему мотоциклетную экипировку: оставила все у себя. Артур не возражал. Однажды вечером, дойдя до середины двенадцатой палаты, я вдруг сообразила, что куртка с черепом по-прежнему на мне. Молниеносно сняла ее. Она была не очень-то уместна, учитывая состояние некоторых больных. В том смысле, что некоторые больные выглядели примерно как этот череп.
Бывало, Мамочке казалось, что ее насильно удерживают в больнице. Накрахмаленная форма медсестер напоминала ей другое заведение. Как и казенные больничные койки. Как и всепроникающий запах антисептика.
Я что было сил старалась отвлечь ее, но с каждым днем это давалось все труднее, поскольку большую часть времени я проводила в пути и переживаниях из-за аренды. Чего я только ни делала, чтобы скоротать с ней время. Я мыла ее и причесывала. Я стригла ей волосы и ногти, чем тоже вызывала панику: Мамочку волновало, куда я дену то, что состригу. Она боялась, что «недруги», они же «масоны», могут использовать обрезки ее роговых покровов против нее. Пришлось просить у медсестры какую-нибудь тару для хранения ее отстриженных волос и ногтей. Мамочка взяла с меня обещание, что я буду забирать банку домой и хранить в укромном месте, что я и сделала.
Бывали у нее моменты полной ясности:
— Ты уже испекла свадебный торт для той девахи?
— Еще нет.
— Придвинь-ка стул поближе. Еще ближе. Вот так. Теперь приложи ухо к моим губам. Я буду говорить тихо, нечего этим идиотам слышать, что я должна тебе сказать. Значит, так. Торт с морем любви нужно печь так…
А временами она бредила; но я все равно пододвигала стул, прикладывалась головою на кровать и слушала.
— Всю твою жизнь, Осока, оно всю жизнь с тобой — ты просто его не ведаешь. Но, Обратившись, сразу же узнаешь. Оглянешься назад и вспомнишь, что оно тебя все время слушало, следило за тобой со стороны… Мы, избранные, не обсуждаем это. Не рассказываем друг другу. Так уж повелось. Рассказывая другим, ты можешь его убить — имей в виду, Осока. Мы слушаем. Ты слушаешь его, оно слушает тебя. Увидишь, голубок, увидишь. Пожалуйста, ослабь ремни, Осока.