Кровавый передел - Сергей Валяев

Единственное, что меня удивило, так это оперативность освобождения группы товарищей заключенных. Среди них оказался и я. Очевидно, нас посчитали жертвами репрессий и, без лишних церемоний оформив гражданами свободной России, отправили по местам бывшего проживания. Бывают и такие чудеса на свете, господа! Вероятно, на радостях победители надрались до чертиков и с пьяных глаз напортачили в следственно-полицейском департаменте. Словом, я не особенно сопротивлялся гримасам судьбы.

Девять лет и пятнадцать. Почувствуйте разницу. Я, как никто, эту разницу чувствовал. Да, судьба подарила мне шесть лет. И что же? Я не испытывал никаких чувств. Я возвращался в никуда. Меня никто не ждал. Мама? Она умерла. Там, на далекой подмосковной даче. Перед очередным заснеженным Новым годом. Мама устала ждать меня, и её похоронили в промерзлой родной земле. Об этом мне написала письмо девочка Аня. Она прислала ещё несколько весточек, а затем замолчала, и я понял: девочка выросла. Наверное, танцы в совхозном клубе закончились веселой свадьбой. И слава Богу!

Я возвращался в другую страну. Странные, нелепые слова преследовали меня: перестройка, демократия, конверсия, консенсус, суверенитет, процесс и так далее. На железнодорожных станциях состав постоянно атаковали орущие, озверевшие от капитализма толпы. В открытые окна вагонов предлагали все: от водки — колбасы — селедки — семечек — валенок — тряпья до револьверов работы местных умельцев. Над перроном висел дикий, надрывно азиатский вой звуковое тавро беды, нищеты и Божьего проклятия.

Я ехал через всю страну и видел на ней печать осеннего тления. На солнце опавшие листья казались золотыми. Было впечатление, что земля покрыта нитками драгметалла. Мертвое золото мертвой страны? Красиво, не правда ли?

Но не будем отвлекаться от прозы жизни. Как говорится, автоматное дуло у виска бодрит душу и веселит сердце.

Скорый поезд Тмутаракань — Москва прибывает в столицу моей Родины. Откровенно говоря, что-то екнуло, как выражаются поэтические натуры, в моей грудной клетке от знакомой дачной местности под осенним, клейким дождем, от новых панельных небоскребов, шагающих по свалкам, от шумного дыхания огромного, многолюдного города-героя. Правда, заспанные люди, бредущие на электричку, были похожи на заключенных перед поверкой. Но вокруг станций отсутствовали вышки с кукушками[2] и не бежала кучеряво стальная проволока. И это, признаюсь, радовало.

Наконец скорый, утомленный пересыльным пробегом, втянулся между двумя перронами. Тусклый шпиль вокзала иглой пробивал низкое небо; мокрые носильщики гремели тележками и призывными голосами; мятые пассажиры эвакуировались из теплых и уютных камер-купе… Среди них был и я. Это была моя ошибка. Очевидно, я привык ходить строем… Не успел я ступить на родную твердь Отчизны, как тут же был взят под белы ручки. Двое молодых людей с характерными лицами убийц обняли меня как родного.

— Селихов?

— А в чем дело, товарищи? — брыкнулся я. — В смысле, господа… У меня справка имеется… Настоящая…

Молодые убийцы не обращали внимания на мой жалкий, демократический лепет и буквально несли меня, как бревно. Неужели произошла ошибка? И меня снова отправят в «столыпине» (это такой вагон, в котором перевозят счастливых зеков)? И сяду я на шестилетний якорь. От такой перспективы мне сделалось дурно. Или я охмелел от воздуха свободы? Или мне был интересен ход событий? Трудно сказать. Я решил пока не бить по голове спутников. Ведь могу и убить нечаянно. По причине каждодневных физических упражнений с топором на свеже-перламутровом воздухе тайги.

К общему удовольствию, нас ждало авто. Номера подсказали мне, что я имею дело с теми, с кем я привык иметь дело. Вернее, имел дело девять лет назад. Контора любила меня, вероятно, родительской любовью и решила не отпускать неразумное дитя далеко от себя? Ну-ну. Жить мне стало интересно. Машина вырвалась на тактический простор столичных улиц. Несмотря на дождик, тротуары и площади были запружены бойким торговым народцем. Было впечатление, что город превратился в гигантскую базарно-ярмарочную клоаку. Я, не выдержав, спросил:

— Что это за манифестации? Нэп на марше?

В ответ — кремневое молчание. Узнаю школу воспитания. И действительно, зачем слова, когда есть зоркие глаза… Автомобиль выезжает на площадь, и я не верю своим глазам: площадь обезглавлена. В её центре, помню, был вбит железный памятник Первому чекисту. Его нет, памятника, только гранитное, измаранное краской основание. Я, поглупев от увиденного, интересуюсь:

— А где Феликс Эдмундович-то?

Мои сопровождающие хмыкнули, а водитель, малодисциплинированный митюха, ответил с бодростью идиота:

— Коцнули комиссара. Ага! Вырвали морковку народные массы!.. Сам видел… Как в кино… Ага!

— Понятно, — вздохнул я. — Демократия-девка широко шагает по стране. Как бы не навернулась, сучка.

— Не, командир, — уверили меня. — Марушка[3] крепкая…

Ну-ну, промолчал я. У каждого заблуждения свои достоинства и свои недостатки. Например, я замечаю букеты цветов у обрубленной болванки памятника. Значит, не все кинулись очертя голову за девой? Значит, её пышные, заманчивые формы не прельстили некоторых слоев населения? Кажется, это на современном политическом сленге называется консенсусом? (Прости, русский язык!) Однако самое интересное то, что этих букетиков не видят зоркие глаза чекистов. Будто тисками они зажимают меня и смотрят строго вперед, следуя, вероятно, параграфам новой инструкции по охране демократических прелестей.

У меня есть одно замечательное качество: я научился никогда ничему не удивляться. А если все же это происходит, то всячески пытаюсь скрыть свои чувства. Зачем показывать миру свою слабость? Но когда меня, как бандероль, доставили к месту назначения, то я потерял дар речи. Навсегда.

По знакомым мне коридорам наша скромная группа протопала в район генеральских кабинетов. В этом не было ничего удивительного. Любой генерал — отец родной, и он первым должен обнять нерадивого, заблудшего сына. Если, конечно, не считать рьяных служак — встречающих. Те без лишних слов запустили меня в кабинет, а сами остались дежурить в предбаннике. Вместе с секретарем-молокососом, юным бесхребетником. Таких я чувствую своей нежной шкурой. Однако не будем отвлекаться. Итак, кого я увидел в генеральских апартаментах? Я ущипнул себя за щеку — навстречу мне поднимался упитанно-солидной горкой… Фроликов. Боже мой, это не был мой день. Я без приглашения плюхнулся в кресло и раскрыл рот, забыв его закрыть. Полковник Фроликов с щедрой улыбкой приближался ко мне…

— Жду-жду, дорогой друг!

Я оглянулся на всякий случай: дорогой друг — это кто? Кажется, в кабинете больше никого. Кроме меня.

— Вижу-вижу, удивлен, — хохотнул Фроликов. — Да, брат, у нас большие перемены. За время твоего отсутствия…

— Да уж, — нашел я в себе силы вымолвить односложное утверждение. И что тут сказать: потрясен до основания. Вот они, перемены, наяву, хотя и как во сне.

— Вот, на генеральской должности, — развел руками полковник. Звездочка скоро прилетит, — похлопал себя по плечу. — Ну, а ты, дружище, как сам?

— Тоже генерал. По отсидке, — ответил я. И пожаловался: — Встретили, однако, без должного уважения.

— Да? — удивился Фроликов. — Я же просил своих головорезов, так сказать, доставить в целости…

— А зачем? — поинтересовался я. Отвык от кабинетных игр, это правда.

— Вопрос, Александр, деликатный, — шумно вздохнул хозяин кабинета. Щепетильный, я бы сказал…

— Иди в полную, Боря, — не выдержал я.

— Как? — не понял Фроликов.

— Это значит, говори, как оно есть…

— Как на духу?

— Вот именно.

И, страдая противоречивыми чувствами, мой собеседник изложил свою беду. Как я понял, его волновала единственная проблема, чтобы никто не узнал о той встрече, когда у наших ног франтились два забавных пса — Моисей и Давид.

— Кстати, как собачки? — поинтересовался я.

— Сдохли, — развел руками полковник. — Уж давно как…

— А язва?

— Вырезали. Недавно. Теперь даже пью… — И хозяин кабинета засуетился у холодильника: вытаскивал бутылку янтарного коньяка, яблочные мячики. Сейчас, дружище, врежем…

Я покачал головой: действительно, перемены существенные. И поднялся с кресла.

— Спасибо, Боря, но вот я не пью… Да и коньяк нынче не коньяк, коли клопами не пахнет…

— Вроде пахнет, — понюхал бутылку полковник. — Надеюсь, наш разговор, Саша?..

— Могила, — пообещал я.

У двери мы расстались. Фроликов успел мне сообщить, что его подпись на ходатайстве о моем досрочном освобождении тоже имеется. Я его поблагодарил — теперь понятна мелкая суета чиновника в генеральском кабинете. Зачем так волноваться: что было, то прошло. Хотя, признаться, была в этой встрече какая-то недоговоренность. Слишком театрально её срежиссировали. Кто тогда режиссер постановки? И зачем? Я понял, что все эти сомнения и вопросы не для моего обленившегося на лагерной диете ума, и отправился дальше. В гости. К старым приятелям. Шел по знакомым, обновленным ремонтом коридорам. Всюду и везде перестройка фасада. Даже в таком учреждении, где коридоры напоминают тюремные коридоры, если, разумеется, не обращать внимания на дорогое дерево стен и паркетные половицы.