Кащей и Ягда, или небесные яблоки - Марина Вишневецкая

А Коловул уже сзади, с хвоста, коня Кащеева сторожил. Носом чуял: молодая конина, редкое угощение будет.

Шагнула Лихо к коню. За шиворот мальчишку стянула, поднесла его к глазу поближе:

— Детеныш! — сказала. — Надо же, какой мелкий! — и к груди необъятной прижала. — Вот бы был у меня сыночек! Вот бы я его козням-розням учила!

Но извернулся в руке у нее Кащей, ножом великанше палец проткнул. Вскрикнула Лихо и зашвырнула его на огромные камни. Так Кащей оказался на узком уступе. Три шага влево, три шага вправо, а внизу — клыкастая пасть уже слюною исходит.

Полизала великанша порезанный палец и новый камень с земли подняла.

— Умри и не отомри! — так сказала.

Вжался в каменную стену Кащей. Вниз прыгать — в пасть прямиком. Здесь оставаться — как муху, камень его размозжит. Не ожидал он, что выпрыгнет снизу волк, а все же успел, полоснул по черной губе ножом. А что после случилось, мальчик понять не успел. Вместо двух великанов себя самого вдруг увидел. Как такое могло быть? А ведь было. Волосы черные, всклокоченные — его. И лицо раскрасневшееся, от сражения взмокшее — тоже его, вот оно — руку лишь протяни. И чтобы наваждение это развеять, протянул и коснулся рукой — металла холодного, звонкого, на земле небывалого. И поднял кверху глаза. Над Кащеем стоял Симаргл, уперев в землю меч — этим мечом Кащея и заслонив, и три шага влево закрыв и три шага вправо — настолько огромен был этот меч. Что же сказать о том, кто его носил, кто легко им играл? Вблизи он как будто был весь из света, но не того, который до рези слепит, а того, который глаза насыщает, как вода в жаркий день насыщает гортань, как материнское молоко насыщает и светится — светится и потом, у младенца внутри. И от близости непривычного этого света голова у мальчика закружилась, он не видел уже ни Симаргла, ни себя самого — он лежал на уступе без чувств.

Лихо давно уже выронила валун, которым замахивалась на Кащея. Как только Симаргла увидела над собой, так за спину камень и обронила. Только Коловул еще щерится продолжал. И тогда Симаргл поднес к его носу свой меч — не тот, за которым Кащей лежал, а второй. Их ведь было всего семь у Симаргла. Еще пять мечей за поясом юного бога висели. Зарычал Коловул, а все же от колкого холода возле носа, возле губы распоротой вздрогнул, попятился. И Лихо тоже назад шагнула, и уже потом со всех ног побежала. И волк Коловул — большими прыжками за ней.

Прощально заржав, от страшного волка подальше ринулся по степи маленький кряжистый конь.

2

Люди, как всегда в этот час, на крышах своих домов стояли, с Дажьбогом прощались. Чтобы знал, чтобы видел Дажьбог, как они его ждут, чтобы завтра не задержался он под землей, не заспался в подземной своей пещере. И потому раскатисто, громко кричал ему вслед Родовит:

— Твой путь под землей да будет прямым и недолгим!

— Да будет так! Так и будет! — заклинали Дажьбога люди.

Но уже не все заклинали. Иные на Удала смотрели. Как конь Удалов своего седока по Селищу нес. Сидел на коне Удал как-то странно, безмысленно, будто не он конем правил, а конь его сам, как дров вязанку, привез. А ведь все так и было. Вращал глазами Удал, а что конь его уже возле родного плетня стоит, в толк взять не мог. Выскочил с их двора Заяц.

— Папа, папа! — кричит.

А Удал ни гу-гу. Так вязанкою дров и свалился на землю. И долго еще люди его водой поливали, пока он снова глаза открыл. Открыть-то открыл, а говорить все равно не в силах. Тогда его под руки взяли, на княжеский двор повели. Может, хоть Родовиту что скажет. Может, Лада с его немотой совладает.

Вот и месяц на небе взошел. Вот уже и полнеба лемехом своим пропахал. Хлопочет Лада, старается, петухом над Удаловой головой водит, бессчетно заговоры бормочет. Голосисто петух поет. А Удал всё молчит, только глаза таращит.

Тут же, рядом, к амбару прижавшись, Ягда сидит. Сколько ни гнал ее спать Родовит, не пошла. Какой сон, пока не расскажет Удал, что с Кащеем? Возле Ягды Заяц от ночного холода зубами стучит, слезы по лицу кулаком размазывает.

Вот уже Мамушка и другого петуха Ладе несет. Вот и Ягда под амбаром не усидела, подбежала к Удалу:

— Говори! Ну? Говори! — и за рубаху его затрясла, чуть не порвала.

Вот уже и вторую часть неба месяц перепахал. Задремали возле амбара дети, накрыла их Мамушка шкурой, а сама третьего петуха Ладе несет. Еще голосистее первых двух петушок оказался. А как молчал Удал, так и молчит. Мычит иногда, а сказать не может.

На третьем петухе Родовит из дома спустился. Светлело уже вокруг. Только в кустах и деревьях густилась еще, пряталась тьма.

— Боги меня надоумили! — тихо сказал Родовит, чтоб Ягду не разбудить. — Он Лихо видел.

А Мамушка с Ладой как закричат:

— А ведь и вправду!

— На кого одноглазая взглянет, тому как землей рот набьет!

Проснулись от этих криков дети, глазами сонными хлопают. А Мамушка уже в ухо Удалу орет:

— Лихо! Да? Ты встретил Лихо, Удал?

Подскочила Ягда с земли, видит: кивает Удал и трясется — весь как дерево в бурю. И лавка тоже под ним дрожит.

Когда они были совсем несмышлеными — Заяц, Ягодка, Утя, Щука — то шептались от взрослых тайком: вот бы к той пещере пробраться и Лихо своими глазами увидеть, надо только в глаз ее не смотреть и всё тогда хорошо обойдется! Заплакала Ягда, какими же они глупыми были, и в дом заплаканная вошла. Вдруг слышит впотьмах:

— Сестренка, а я ведь могу твоему горю помочь!

Обернулась, Жар в углу, на постели сидит. Спросила с надеждой:

— Помочь? Но как?

— Мы поженимся! И ты забудешь Кащея!

— Вот дурак! — и топнула на брата ногой. — Злой дурак! — и выбежала из дома.

— Нет, я просто немного бог! — улыбнулся змеёныш. — Немного, но и не мало.

И воздух в обе ноздри втянул. Ему нравилась свежесть, которую Ягда всегда приносила с собой.

3

Широко поднимаясь по горным плато, будто по каменным ступеням шагая, держал Симаргл за перевязь свой щит, — а в щите, точно в люльке, лежал забывшийся мальчик.

Сколько времени с того дня пробежало? Не знал Симаргл. Боги плохо чувствуют время. Боги ведь не считают восходов. А Кащей этого и подавно не знал. Но вот открыл он в одно прекрасное утро глаза, — а утро это и в самом деле было одним из самых прекрасных в его недолгой пока, пока еще не бессмертной жизни — и увидел близко-близко над своей головой облака, а чуть дальше — дышавшие холодом ледники. Щит Симаргла — в этот миг он всё вспомнил и обо всем догадался — был огромен. Щит был почти что размером с шатер, в котором Кащей жил с отцом, матерью, двумя старшими сестрами и двумя младшими братьями. Изнутри этот щит был обтянут белой кожей, мягкой, сверкающей, так что мальчик мог себя в нем почувствовать еще и песчинкой, угодившей вовнутрь перламутровой раковины, — иными словами сказать: будущею жемчужиной. Но он не был самонадеян. Напротив. Выбравшись из щита на каменное плато и увидев вдали Симаргла, Кащей почувствовал робость, которой не чувствовал еще никогда. Маленький мальчик из степняков — что он скажет этому чужому и прекрасному богу? О чем попросит? Ведь боги существуют именно для того, чтобы их о чем-то просить! Но о чем? Чего ему хочется больше всего? И Кащей с изумлением понял: видеть Симаргла всегда-всегда. Потому что свет, который шел от юного бога, приковывал взгляд и больше не отпускал.