Ближние подступы - Елена Ржевская

Дело в том, что третью, багажную, полку занимала, в сущности, не я. Это в традиционной оболочке из моих мышц и суставов мой бесплотный дух катил по назначению в десантную бригаду. Вероятно, это выспренно сказано. Но как иначе скажешь о той странной невесомости, неотчетливости тела, когда предстояло безо всякого на то умения свалиться с парашютом, <70> да в тылу врага, схватиться с ним в огненной схватке, не умея стрелять, и при лучшем исходе дела пройти на возвратных путях триста — четыреста километров снежной целины на лыжах, едва когда-то испробовав, как передвигать ими.

Дальше Тулы состав не шел. Мы ночевали в привокзальном домике, где комната отдыха поездных бригад. А ранним утром в этом темном помещении, уставленном железными койками, забренчал рукомойник. Скопившиеся вокруг него мужчины-железнодорожники и наши парни-десантники ждали своей очереди мыться голые до пояса, с полотенцами через плечо.

Передо мной возникли их сильные торсы, литые мускулы рук. И вдруг я на миг оцепенела, ощутив нашу телесную несоразмерность в предстоящих физических испытаниях.

Но было это только на миг. Мы двинули дальше. И опять все сносно, все переносимо.

8-я воздушно-десантная бригада во главе с генерал-майором Левашовым была срочно сформирована приказом Сталина. И приказом Сталина всякий груз, адресованный ей, надлежало незамедлительно, первоочередно, "красной стрелой" пускать по железной дороге.

Но железнодорожное полотно было восстановлено лишь на том или ином перегоне, а непрерывных путей на Калугу не было. На покалеченных станциях, на полустанках и разъездах осипшие, изматеренные коменданты, осаждаемые военными и гражданскими, глянув в наше — общее на пятерых — предписание явиться в распоряжение генерал-майора Левашова, судорожно вталкивали нас в первый же проходящий состав под вопли, угрозы и заискивания заиндевевших в ожидании посадки людей.

Но рельсовый путь обрывался, и, сколько-то проехав, мы опять шли пешком то по шпалам, то по-над насыпью, то срезая расстояние большаком.

Белая, белая, замершая даль. То ее скроет вьюжная мгла, то, как стихнет, опять даль. Занесенные снегом сгоревшие избы — целыми селениями. Черными обелисками — прямые оголенные печные трубы в нашлепках приставшего снега.

Что там, впереди? До странности нет страха. Теребит, <71> подкатывает под ложечку, захватывает небывалость.

Уже ступил — не воротишься. Уже что-то творят с тобой, приобщая, даль, и снег, и черные корчи пожарищ. Обмираешь даже. И так приверженно, слитно с ними, вроде уже утоп, растворен в их бесконечности. И отчего-то вроде бы немного грустно, ласково. Если не побояться сказать — одухотворенно.

Одна только стужа — непреклонная, устрашающая реальность. Но и то сверх нее, сверх вообще всего что-то еще неохватное как бы и не пускает принимать взаправду все происходящее с тобой.

На очередном разъезде комендант всадил нас в теплушку, набитую красноармейцами.

Состав шел безостановочно к фронту. Всю ночь лязгал засов, грохотали раздвигаемые двери, поддавало холодом и светил в проеме над темной спиной солдата приглушенный свет зимней ночи.

— Вей по ветру! — весело сказал кто-то.

И опять еще раз мысль о женском природном против них, мужиков, несовершенстве в стеснительных тяготах военного быта.

Но только на миг. Укрощенная духом, я катила бесплотно дальше.

Прошлой осенью немцы писали: "Ржев — это цветущий сад победоносной Германии". Теперь же они, те, которые воюют здесь, иначе его не называют — "сущий ад".

Толя Волков, одиннадцати лет:

— Я был дома. Вдруг ударила артиллерия, послышался стрекот пулемета, взрыв гранат. Это немцы подходили к нашему городу Ржеву. Вдруг ударило мне в руку. Я почувствовал, как что-то теплое потекло у меня по руке. Это пуля попала мне в руку. Я упал без памяти. Когда очнулся, я услышал чей-то грубый голос. Я позвал маму: "Мама, кто это?" Она ответила: "Немцы, сынок".

Рано утром на рассвете,

Когда смирно спали дети,

Гитлер дал войскам приказ —

Это, значит, против нас. <72>

— Кровопийцы! Всех вас надо вешать на горькой осине!

— Где ж ходить, братец, в фуфайке таким разляляем — под арест угодишь. Надо б хоть какой булавкой забулавить.

— Взять где?

— Может, какая добрая баба отдаст свою булавку.

Я навещала в госпитале раненого разведчика. Заночевала поблизости от госпиталя в деревне, где танкисты ремонтируют свои машины. Пустила меня к себе в избу молодая бойкая хозяйка, вроде неказистая, но веселая и привлекательная, возбуждена, как все тут молодые женщины, у кого на постое танкисты. Сама спит на деревянной кровати, солдаты на сене на полу. Для меня составила две скамейки.

Только все улеглись, дунули на коптилку, докурили в темноте мигавшие огоньками махорочные самокрутки, как тут же раздались голоса. Хозяйкин возмущенный:

— Безо всякого подзова идет. Нахал какой.

И бормотание солдата:

— Я те не пес.

— Уйди, уйди, я тебе не подзывала. Ляжь, нахал какой, где положено.

— Так я ж погреться. Внизу-то весь холод — наш.

"29.9.42 г. Противник перешел в контрнаступление. 215 стр. дивизия, отражая яростные атаки пехоты и танков противника, закрепляется на завоеванных рубежах, продолжая удерживать сев. — вост. окраину Ржева".

— Горох, фасоль у немцев варится не ахти. С удовольствием нашу лепешку съедят…

Ну и блиндаж! Такой еще не попадался. Крестьянский дом утопили в землю. А темные бревна все в <73> узорах. Красиво и жутко. Представить себе только: тут вот, на передовой, под огнем, какой-то немец, — может, и не один — елозил, выделывая паяльной лампой эти фокусы. Разукрасил стены. Очень искусно.

Все та же осиновая прогорклая роща, заплывшая осенним туманом; еще навязчивей чернильный запах мокрых занимающихся сучьев. Всхлип болотной хляби под сапогами. Раскат боя.

В этой же роще несколько немцев, уже опрошенных. Уже не "языки", а пленные. Только некому этапировать их в тыл: все боеспособные в боях. И приходится пока что держать пленных в расположении штаба. Они сложили себе шалаш и в нем ночуют, а день проводят снаружи в ожидании своей дальнейшей участи. В утренних сумерках, когда в сырой осиновой роще все так призрачно, стоит мне показаться из блиндажа, как немцы, дожидаясь и уже наготове, принимаются имитировать джаз.

Эти призрачные продрогшие немцы у шалаша, их "джазовые" ужимки приветствия, подтрунивания над собой и мной, их попытки обратить на себя внимание, расположить к себе судьбу и просто согреться…