Белый тапир и другие ручные животные - Ян Линдблат

А Стар решил эту задачу. Сколько раз бывало, что он семенил по мне, слегка пощипывая меня клювом и твердя свое «Ян» так трогательно, что я в конце концов шел за лакомыми мучными червями. Чем не «практическое применение своего дара»?

И до чего же чутко отзывался он на «ключевой» вопрос! Стоило мне начать рассказывать кому-нибудь по телефону, что Стар откликается на слова: «Как звать хозяина?» — и скворушка тотчас прерывал свою песню, садился мне на руку и отвечал: «Ян». Естественно, за этим следовала награда в виде мучного червя.

Однажды нам принесли горностая, нечаянно попавшего в крысоловку. Был он белый, как снег, невредимый и злой, как черт. Стоило только посмотреть на него, как он поднимал крик! Мы поставили крысоловку в моей комнате, за чашкой чая договорились с владельцем о цене, потом я вернулся к себе. И с ужасом услышал, что голос горностая доносится из-за большого зеркала в углу. Зверек на воле — что будет со Старом?! Кстати, где он? Нигде не видно… Воображение рисовало мне, как зубы горностая неумолимо стискивают шейку птицы. Я повернулся к крысоловке — как же все-таки разбойник ухитрился выбраться? О чудо: белый красавец сидел на месте! А голос из-за зеркала принадлежал притаившемуся в укрытии Стару, который мгновенно научился имитировать крик горностая…

В моей комнате стоял террариум с двухметровой змеей, большеглазым полозом, о котором я еще расскажу подробнее. И вот что я подметил: Стар частенько садился возле змеиной головы! Садился бесстрашно и отнюдь не цепенел, как грызун перед голодной рептилией. Знай себе сидит и спит. Войду — проснется, потянется и взлетит на мое плечо. Все-таки мое общество было для него предпочтительнее.

Мне кажется, все дело в действующем среди скворцов — возможно, и среди других стайных птиц — «общественном факторе». Когда голосистая ватага скворцов устраивается на ночлег в камышах или рассаживается рядками на крыше, на проводах, можно заметить, что они соблюдают определенную дистанцию. Так вот, эта дистанция приблизительно равна расстоянию, которое отделяло глаз Стара от моего глаза, когда скворец садился мне на плечо. И от глаза змеи, когда он сидел рядом с ней. Видимо, Стар инстинктивно черпал спокойствие в близости блестящего глаза, кому бы этот глаз ни принадлежал. К счастью, прочное стекло разделяло змею в террариуме и Стара. Вряд ли полоз отказался бы от птицы!

Болотная сова и скворец часто сидели рядом и днем, и ночью. Болотная сова исправно охотилась на свою естественную добычу, мелких грызунов, но на скворца не обращала внимания.

То же явление довелось мне наблюдать года два спустя, но на сей раз действующими лицами были другой скворец и ручная болотная сова. Скворец спокойно садился рядом с совой. Правда, болотная сова кормится грызунами, а на птиц охотится, если уж очень голодна. Моя сова не была исключением — грызуна хватала мгновенно, скворец же ничуть ее не занимал. Так и сидели они целыми днями, иногда и ночами в метре друг от друга.

Стар был любимцем всей нашей семьи, мы даже не пытались приучать его к другим скворцам, чтобы он улетел с ними. Он прожил у нас еще один год. Тем временем у меня появился новый скворчонок. Я надеялся, что маленький барахтающийся комочек окажется самочкой, будет подруга для Стара, а он и не глядел на малыша, не пробовал его кормить. Больше того, взял да заболел… Я решил, что он ударился об оконное стекло и у него получилось кровоизлияние в мозг. Может быть, так оно и было, а может быть, сделали свое дело химикаты, вредоносное действие которых на среду тогда еще не было установлено.

С каждым днем Стару становилось хуже, у него подкашивались ноги — вдруг упадет, потом с трудом поднимается. Он почти не мог летать, перестал петь, под конец уже вовсе не двигался. Дня два просто лежал, терпеливо, как все животные, перенося свои страдания, ел очень мало, и жизнь в нем едва теплилась. А однажды, лежа у меня на руках, вдруг встрепенулся раз, другой, третий, словно хотел взлететь, потом вытянул ножки, и тельце его постепенно начало холодеть. Умер.

Всего лишь скворец. Но до чего мне было больно. И я, держа на ладонях пернатый комочек, неожиданно для себя самого заплакал. Впервые в жизни я плакал по-настоящему. Ребенком я никогда не давал слезам волю, мальчику плакать не полагается, и я терпел, как бы сильно ни ушибся. Все страдания, физические и душевные, переносил стоически, как индеец из приключенческой книги. А тут слезы полились сами, лились неудержимо, и, наверно, для меня это было только благом в моем неутешном горе.

Извивающиеся, прыгающие, порхающие друзья

Странно — я задумал рассказать в этой книге о животных, с которыми мне посчастливилось дружить, однако вынужден сочетать свой рассказ с некоторыми автобиографическими моментами, чтобы связать воедино судьбы зверюшек, переплетенные с моей судьбой. Понадобится, пожалуй, еще одно краткое отступление, чтобы объяснить, откуда у меня брались деньги да и время на прокорм всех питомцев, а затем уж вернемся к миру ручных животных. Надеюсь, вы меня простите, уважаемые любители животных.

После того как я двенадцати лет в свободное от школы и балета время стал заниматься жонглированием и акробатикой, произошло немало событий. Мне сделали очень сложную и искусную операцию на почке. После операции стеклянные трубки несколько недель заменяли левый мочеточник, ведь его перерезали, укоротили и снова сшили. И когда мне разрешили подняться с кровати, я был до того слаб, что еле стоял на ногах. В первое время акробатика как лекарство не годилась, зато потом она помогла мне быстро укрепить здоровье. Возобновил я и занятия балетом. Поначалу дело шло туго, но чем дальше, тем лучше.

Однако с оперным театром пришлось все-таки расстаться. Не потому, что меня «забраковали» после всех моих недугов. Просто я почувствовал, что главным в моей жизни должны стать занятия животными. И что без основательных знаний далеко не уйти. Между тем в театре нашу группу все чаще привлекали к вечерним представлениям. Насколько мне известно, еще никому не удавалось успешно совмещать школу с балетной студией и вечерними представлениями, во всяком случае учась в выпускном классе. Надо было выбирать. В моей группе оставалось лишь четверо ребят — Вилли Сандберг, Гюннар Рандин, Бенгт Андерссон и я. Театр семь лет обучал нас — и вдруг такая неблагодарность с моей стороны… Я чувствовал себя отвратительно, и во время разговора с моей чудесной, доброй преподавательницей Вальборг Франчи, когда я перерезал нить, буквально взмок от нервного напряжения.