Предварительный заезд - Дик Френсис

– Один круг кентером, – объяснил мне Кропоткин, указывая на лошадей.

Мы стояли бок о бок. Точно так же люди во всем мире наблюдают за тренировкой лошадей. Мощные лошади, подумал я, и хороша, спокойно идут, но сказать сейчас, как они покажут себя на соревнованиях, невозможно: все делается очень неторопливо.

Кропоткин произнес несколько фраз и каждый раз нетерпеливо дожидался, пока Стивен переведет его слова.

Это только часть лошадей, отобранных для Олимпиады. Скоро уже будет готов окончательный список. Остальные лошади на юге, там теплее. Все лошади для равнинных скачек с ипподрома отправились на зиму на Кавказ. Там и часть лошадей, которых готовят к Олимпийским играм, но к лету они вернутся в Москву.

– Скажите ему, что это очень интересно.

На лице Кропоткина появилось выражение, которое я назвал бы довольным. У него, как и у всех москвичей, тоже было неподвижное лицо и мрачные глаза. Я подумал, что подвижность черт – это привычка, которую приобретают – или не приобретают – в детстве, глядя на окружающих, и то, что на лицах этих людей нельзя было прочесть ни восторга, ни презрения, вовсе не означало, что эти чувства не кипели у них внутри. Но показывать их было неблагоразумно. Непроницаемое выражение лица, возможно, было важным условием выживания.

Лошади завершили круг в милю длиной. Они дышали совершенно спокойно.

Жокеи спешились и почтительно разговаривали с Кропоткиным. Ни в седлах, ни на земле они не показались мне пригодными к таким крупным соревнованиям, как Олимпийские игры. В них не было уверенности в себе, которая явно ощущалась в Борисе. Я сказал Кропоткину о своем ощущении.

Он согласился со мной, сказав, что все это конюхи.

– А вот из Миши выйдет толк, хотя он, еще молод.

Он указал на юношу лет девятнадцати, который, как и другие, под тяжелым взглядом тренера вываживал по кругу лошадь.

Стивен перевел мне, что с Мишей тренер занимается особо, так как тот смел, у него хорошие руки и он может заставить лошадь прыгать. К конюшням за нашими спинами подъехал темнозеленый фургон. Мотор машины ревел, пугая лошадей. Кропоткин невозмутимо наблюдал, как машина с трудом сдавала назад, втискивая между рядами сараев прицеп с дрожавшими от вибраций мотора деревянными стенками. Когда автопоезд скрылся из виду, шум немного утих. Кропоткин, как только смог расслышать свой голос, обратился к Стивену с длинной речью.

– Мистер Кропоткин говорит, – сказал Стивен, – что Миша в сентябре ездил конюхом на международные соревнования, и, возможно, вы захотите поговорить с ним тоже. Мистер Кропоткин сказал, что, когда человек из британского посольства задавал ему вопросы о лорде Фаррингфорде и Гансе Крамере, он объяснил, что ничего не знает, и это было правдой. Но потом он вспомнил, что Миша что-то знает. Правда, только о Крамере, а не о лорде Фаррингфорде.

Поэтому он позаботился о том, чтобы Миша сегодня работал с лошадью и вы смогли бы с ним встретиться.

– Да, – сказал я. – Я вам очень благодарен.

Кропоткин в ответ чуть заметно наклонил голову, повернулся к конюхам, приказал им отвести лошадей в конюшню и быть поосторожнее при переходе улицы. Мише он велел остаться. Потом он вновь повернулся ко мне и погладил усы.

– Конь у Миши хорош, – заявил он. – Годится для Олимпийских игр.

Я с интересом посмотрел на лошадь, хотя она внешне ничем не отличалась от остальных. Крепкий гнедой жеребец с белой стрелкой вдоль носа и белыми носочками на передних ногах, грубая шерсть, которая как раз годилась для этого времени года, и добрые глаза.

– Хорош?! – воскликнул Кропоткин, похлопывая животное по крупу.

– На вид он смелый и крепкий, – ответил я.

Стивен перевел мои слова, а Кропоткин молча выслушал их. Четырех других лошадей увели, и Кропоткин представил нам Мишу, правда, уже без похвальных эпитетов.

– Михаил Алексеевич Таревский, – сказал он и добавил несколько слов, обращаясь к юноше. Судя по интонации, это был совет отвечать на все мои вопросы.

– Да, Николай Александрович, – ответил тот. Я подумал, что для интервью можно было бы выбрать место получше, чем открытый скаковой круг, покрытый жидкой грязью, под дождем, смешивающимся со снегом. Однако ни Кропоткин, ни Миша, казалось, не замечали непогоды. Хотя они и видели, что мы со Стивеном, пытаясь согреться, переминаемся с ноги на ногу, но не предложили пройти в теплое помещение.

– Я немного выучил английский, пока был в Англии, – сообщил Миша.

Акцент у него чувствовался меньше, чем у Кропоткина. С загорелого, обветренного лица неожиданно глянули умные яркосиние глаза. Я невольно улыбнулся ему, но он ответил лишь серьезным взглядом.

– Расскажите мне, пожалуйста, что вы знаете о Гансе Крамере, – попросил я. Кропоткин тут же что-то коротко прогрохотал, и Стивен перевел, что он просит Мишу говорить по-русски, чтобы понимать его ответы. И еще просит переводить ему мои вопросы.

– О'кей, – согласился я. – Спросите Мишу, что он знает о Крамере.

И ради Бога давайте начнем. Я замерзаю.

Миша стоял рядом со своим конем, держа в руке свободно свисающий повод. Время от времени он успокаивающе поглаживал лошадь по морде. Я подумал, что для лошади, готовящейся к Олимпийским играм, не слишком полезно стоять на холоде сразу же после тренировки, но это была не моя проблема.

Гнедой, казалось, не возражал.

– Михаил Алексеевич, то есть Миша, говорит, – сказал Стивен, – что он находился рядом с Гансом Крамером, когда тот умирал.

После этих слов я перестал ощущать холод.

– Насколько близко?

Ответ был длинным. Стивен переводил его частями.

– Миша говорит, что он держал лошадь одного из русских наездников, пока того взвешивали, – кстати, зачем? – и там же находился Ганс Крамер.

Он только что закончил дистанцию кросса, хорошо прошел, вокруг него столпились люди, поздравляли его. Миша то смотрел на него, то оглядывался, не идет ли его наездник.

– Понятно, – прервал я, – давайте дальше.

– Миша говорит, – переводил Стивен, – что Ганс Крамер вдруг зашатался и упал на землю. Это было недалеко от Миши, метрах в трех. На помощь бросилась английская девушка, кто-то побежал за доктором. Крамер выглядел очень больным, он задыхался, но пытался что-то сказать англичанке. Лежа на земле, он пытался говорить как можно громче. Почти кричал.

Миша дождался окончания перевода. Он хорошо понимал то, что Стивен говорил мне, и сопровождал перевод утвердительными кивками.

– Ганс Крамер говорил по-немецки? – спросил я.

– Да, ответил Миша. Тут его прервал Кропоткин, но, услышав перевод вопроса, жестом позволил продолжать.

– А Миша говорит по-немецки?

Как выяснилось, Миша учил немецкий язык в школе, бывал с командой в Восточной Германий и знал достаточно, чтобы понять.

– Отлично, – сказал я, – и что же сказал Крамер?

Миша произнес несколько слов по-немецки, потом по-русски, и в обоих вариантах повторилось одно и то же слово: "Алеша".

Стивен вспыхнул от волнения, и я подумал, что это покажется чрезмерным человеку, который привык не выдавать своих чувств. И действительно, Кропоткин беспокойно дернулся, словно решил, что дело зашло слишком далеко.

– Остыньте, – приказал я Стивену. -Вы вспугнете птиц.

Он удивленно взглянул на меня, но сразу же изменил поведение.

– Ганс Крамер сказал, – негромко доложил он, – "Я умираю. Это Алеша. Москва". Потом добавил: "Да поможет мне Бог". И с этими словами умер.

– Как он умер? – спросил я. Миша сообщил с помощью Стивена, что Ганс посинел и, казалось, перестал дышать. Затем его тело слабо вздрогнуло, а затем кто-то сказал, что у него остановилось сердце и что это был сердечный приступ. Вскоре появился доктор и согласился с этим мнением. Он попытался оживить Крамера, но безуспешно.

Четыре человека стояли под русским холодным дождем и думали о немце, который солнечным Сентябрьским днем умер в Англии.

– Спросите его, что еще он помнит, – поспросил я.

Миша пожал плечами.

Девушка-англичанка и еще несколько человек, находившихся поблизости, поняли слова Ганса. Англичанка перевела, что он умирает из-за Алеши из Москвы, другие согласились. Это было очень печально. Тут вернулся после взвешивания русский жокей, и Мише пришлось заняться им и лошадью. Уже отойдя в сторону, он увидел, как подошли санитары, положили Крамера на носилки, .закрыли его с головой накидкой и унесли.

– Н-да, – задумчиво протянул я. – Попросите его повторить слова Ганса Крамера.

– Ганс Крамер сказал: "Я умираю. Это Алеша. Москва. Да поможет мне Бот". А больше он сказать ничего не успел, хотя Миша считает, что пытался.

– Миша уверен, что Ганс Крамер не сказал: "Я умираю из-за Алеши из Москвы"?

Мише показалось, что он мог иметь в виду именно это, хотя ни "из-за", ни просто "из" не прозвучало. Только: "Я умираю. Это Алеша. Москва. Да поможет мне Бог". Миша очень хорошо все это запомнил, потому что Алеша – имя его отца.