Так ли плохи сегодняшние времена? - Генри Филдинг

Другой пример добродетельности нашего века — изъявляемая всеми горячая готовность служить своей стране и брать на себя самые тяжелые обязанности.

Этой добродетели не знало государство Платона, что явствует из нижеследующих слов, которые этот философ вкладывает в уста Сократа: «Похоже, — говорит он, — что если бы существовал город из добрых людей, то спорили бы они о том, кто не должен править, а не о том, кто должен, как спорят сейчас. Очевидно, что настоящий судья сотворен таким образом, что не может печься о собственном благе, но радеет о благе своего подопечного. И потому всякий, зная об этом, предпочтет, чтобы другие трудились на его благо, нежели станет пожинать плоды собственных усилий». А в нашей славной стране, напротив, едва ли сыщется хоть один, кто не вылезет вон из кожи, только бы встать на путь служения обществу.

Опять же, с какой благородной и нелицеприятной избирательностью наши великие мужи, получив власть, дарят прочих своею милостью! Дабы избежать малейшего подозрения в пристрастности, они обычно назначают на все свободные должности таких личностей, про которых было бы в высшей степени нелепо вообразить, что они могут являться предметом чьей бы то ни было симпатии или расположения; нет, щедрость этих великих мужей такова, что зачастую весьма видные назначения получают их лакеи. Сколь это выше невзрачной вольной грамоты, которую древний римлянин почел бы великой наградой! Сей обычай, должен признать, возник не в наше время, но бытует уже так долго, что, похоже, сохранится, пока мы остаемся людьми.

Таковы, в двух словах, добродетели нашего века; говоря словами Цицерона, si vellem omnia percurrere dies deficeret[59]; потому опущу все прочее, пребывая в полной убежденности, что ни одного примера, сопоставимого с приведенными мною, не найти в истории ни одной страны в целом мире.

«ДУРНАЯ ЛИТЕРАТУРА ПОРТИТ НРАВЫ И ВКУС»[60]

«Ковент-Гарденский журнал», № 10, 4 февраля 1752

At nostri proavi Plautinos et numeros, et Laudavere sales; nimium patienter utrumque, Ne dicam stulte, mirati[61].

На современный лад:

В сем городе — ни вкуса, ни ума,И слава к Дэрфи с Брауном шла сама[62].

В наш век, похоже, никто не станет оспаривать мнения, согласно которому важнейший смысл и предназначение чтения суть развлечение и только; и в самом деле, нынче пользующиеся признанием книги таковы, что читатель может рассчитывать лишь на развлечение, и то порой бывает счастлив найти в своих Занятиях хотя бы это.

Изящная же словесность безусловно предназначалась для цели несравнимо более возвышенной и благотворной. Сочинителей, я думаю, не следует держать за немудрящих шутов, чья прямая обязанность — возбуждать смех, каковой, впрочем, позволительно иной раз сочетать и подавать с более серьезной снедью, дабы подразнить вкус и предложить уму здоровую пищу; и с этой вот целью к нему обращались многие превосходные авторы: «Ибо отчего, — говорит Гораций, — не возглашать истину с улыбкою на лице? Воистину, насмешка, — указывает он, — обычно более верное оружие против порока, чем самая свирепая сатира».

Когда остроумие и юмор употреблены для столь благого дела, когда приятное соединено с полезным, тогда про сочинителя говорят, что он преуспел во всех отношениях. Забавное (говорит о рассказе искусный создатель Клариссы[63] должно лишь облечь назидание, и тогда романы заодно с эпическими поэмами могут стать достойными вдумчивого чтения величайшими из людей; но если читателю не предлагается ни морали, ни урока, ни назидания, если все сочинение рассчитано на то, чтобы рассмешить нас, то автор делается сродни паяцу, а что до его почитателей, то, если справедливо древнее латинское присловье, мудрость их не заслуживает громких похвал.

Полагаю, после всего сказанного вряд ли во мне можно видеть ненавистника смеха и всех тех разного рода сочинений, что имеют свойство поощрять его. Напротив, мало кто, мне кажется, сильнее восхищается трудами тех великих мастеров, которые, смеясь, если будет позволено выразиться таким образом, запустили в свет свои сатирические стрелы. Таков великий триумвират: Лукиан, Сервантес и Свифт. Перед этими авторами я вечно благоговею, и даже не за остроумие и юмор, которыми они обладали сполна, но за то, что всеми силами юмора и остроумия они стремились обнажить и искоренить зло и пороки, торжествовавшие в их странах.

Да не сочтут, будто я полагаю остроумие и юмор исключительно принадлежностью этих авторов. Шекспира, Мольера и еще некоторых Бог не обидел теми же дарованиями, и употребили они их с теми же целями. Но есть и такие, не совсем лишенные тех же дарований, кто распорядился ими столь подлым образом, что, будь их усилия освящены рукою палача, ни один добрый человек не скорбел бы об их утрате; и я не побоюсь назвать в этом ряду Рабле и самого Аристофана. Ибо если мне будет позволено свободно высказать свое мнение касательно этих двух авторов и их сочинений, их замыслом, совершенно ясным для меня, было высмеять все умеренное, скромное, благопристойное, самую добродетель и религию[64]. Тот же, кто читал пятерых великих сочинителей, чьи имена упомянуты раньше, и не сделался и мудрее, и лучше, располагает или чрезвычайно дурной головой, или чрезвычайно дурным сердцем.

Для упражнения ума, как и для упражнения тела, забава не составляет первейшей необходимости и потребна лишь для того, чтобы сделать приятным полезное для столь благородных целей, как здоровье и мудрость. Но что мы скажем человеку, который единственно потехи ради гарцует на своем коньке или сражается с собственною тенью? Каким же нелепым и слабым предстанет тот, кто выпил яд, потому что он был сладок?

И насколько иначе, по сравнению с нынешними читателями, думал на сей счет Гораций!

«Qui verum atque decens euro et rogo, et omnis in hoc sum:

Condo et compono, quce mox depromere possim»[65].

«Истина и благопристойность суть первостепенная моя забота и уяснение. Это занятие целиком поглощает меня; я все складываю в копилку, причем в таком порядке, что в любое время извлеку из моих запасов самое нужное». Вся эпистола, из которой я пересказал своими словами две строчки, развивает эту мысль и с пользой наставляет уму-разуму.

Когда мы заняты чтением крупного славного сочинителя, мы должны воображать себя искателями сокровищ, кои, умело и правильно сложенные в уме, пригодятся нам в нашей превратной жизни. Если некто, к примеру, станет изнемогать под бременем удачи или напастей (и то и другое вполне может случиться с нами), то будь он мудрец либо последний глупец, но, располагая знанием Сенеки или Плутарха, разве не найдет он великого утешения и пользы в их наставлениях? Я называю их, а не Платона и Аристотеля, оттого, что труды последних, как мне кажется, еще не вполне привились на английской почве и соответственно менее доступны большинству моих соотечественников.

Но быть может, спросят: а рассмешат ли нас Сенека или Плутарх? Возможно, нет; но если вы, мой достойный друг, не глупец, чего я как человек вежливый не могу допустить, они оба (особенно последний) доставят вам больше удовольствия, чем если бы смешили. Со своей же стороны, заявляю, что даже самого Лукиана я не читал с большим наслаждением, чем Плутарха; но поистине удивительно то, что такие бумагомаратели, как Том Браун, Том Дэрфи и острословы нашего века, находят читателя, а писания столь превосходного, занимательного и плодовитого автора, как Плутарх, пребывают среди нас, и, как я могу заключить, весьма мало известны.

Правда, боюсь, состоит в том, что настоящий вкус это такое свойство, каким человеческая природа одарена очень скудно. Он редкость и плохо изучен, и хорошо, если двое авторов сойдутся в представлении о нем; пытавшиеся же растолковать его другим преуспели, кажется, лишь в том, что обнаружили свое неведение сего предмета. Если будет позволено высказать мое собственное мнение, я вывожу вкус из дивной гармонии между воображением и суждением; потому-то, может быть, столь немногие и обладали этим даром в сколько-нибудь значительной степени. Ни одно из двух само по себе никого им не наделит; ведь нет дела более обыкновенного, чем встречать людей, обладающих весьма живым воображением, весьма основательным образованием (каковое едва ли возможно приобрести, не располагая способностью к суждению) — и совершенно лишенных вкуса; и Лонгин, из всех людей обладающий, кажется, вкусом наиболее утонченным, изрядно озадачит своего читателя, буде тот попробует решить, воображение или суждение сей неподражаемый критик излучает ярче[66].

Но что до большей части рода человеческого, она явно лишена любых признаков вкуса. В отношении этого свойства она едва покидает младенческое состояние. Первое, чему дитя радуется в книге, это картинка; второе — сюжет и третье — шутка. Вот он, истинный pons asinorum[67], который одолеет весьма малочисленный читатель.