Новоорлеанский блюз - Патрик Нит

Но Тонго не желал примирения. Он был взбешен, хотя при последующем размышлении он так и не смог ясно сформулировать причину. И тогда он произнес эти слова. И хотя, сказав их, он тут же пожалел об этом, он был слишком горд, чтобы взять свои слова обратно.

— Вот что! — выкрикнул он. — Отправлю-ка я тебя назад в город и посмотрю, как твое семейство примет тебя. Особенно после того, как я потребую вернуть мне плату за лобола!

Лицо Кудзайи помрачнело, а ее косые глаза сузились так, что казались двумя точками — то, что сказал сейчас ее муж, было чудовищным оскорблением.

— Хорошо, я поеду в город, — сказала она, — и расскажу им, как бесчеловечно ты относился ко мне. Я устроюсь на работу в школу в Куинстауне и буду рассказывать детям о том, что детородный орган у Тонго, вождя Зиминдо, такой же мягкий и податливый, как сережка дерева джубу!

Неудивительно, что после такого бурного объяснения отношения между супругами еще больше ухудшились. Тонго уединился в своем бетонном доме, в котором Кудзайи наотрез отказалась жить. Он курил сигарету за сигаретой и поглощал пиво целыми ящиками. Кудзайи, со своей стороны, делала все, что подобает порядочной жене, и в том числе проявляла заботу о супруге, постоянно стараясь убедить его в том, что она уже спит, когда он ложился в кровать. Все же они время от времени занимались любовью — обычно, когда Тонго был пьян и настаивал на этом или когда Кудзайи решала, что пауза в любовных отношениях настолько затянулась, что она может вообще позабыть, что такое секс. Но если прежде их секс был просто чудом, то сейчас занятия любовью превратились в рутинную процедуру, после которой чувствуешь утомление, как после приступа кашля или многократного и долгого зевания.

И каково же было удивление Тонго, когда он шесть месяцев тому назад узнал, что его жена беременна. Однажды утром она повернулась к нему — на ее лице была торжествующая улыбка — и легонько потрепала его рукой по щеке. Подперев рукой голову, она просунула свою ногу между его ногами, а он, взглянув в ее глаза, увидел пляшущие в них искорки. Тонго, глубоко вздохнув, ощутил сладкий запах ее тела, однажды и навсегда запомнившийся ему.

— Ну что? — спросил он, тоже изобразив на лице улыбку.

— Тонго, — ответила она. — У нас наконец-то будет ребенок.

Лицо Тонго расплылось в улыбке, которая так и застыла на нем, как маска. Сердце бешено заколотилось в грудной клетке; все внутри у него закрутилось, завертелось вокруг какой-то невидимой оси, словно вьющееся растение вокруг дерева; язык словно прилип к гортани, и он никак не мог выдавить из себя нужные сейчас слова. В течение двух последних месяцев они всего лишь один раз занимались любовью.

— А ты уверена, что это мой ребенок? — спросил он.

И вот спустя шесть месяцев с того дня Тонго смотрел застывшим взором на стену бетонного дома, построенного им для своей семьи, и задумчиво посасывал одну самокрутку за другой в ожидании своего лучшего друга, своей правой руки и закулу Мусы. С того дня, когда Тонго узнал о своем предстоящем отцовстве, они с Кудзайи почти не разговаривали, не говоря уже о занятиях любовью. И если задуматься над тем, во что уже давно превратились их отношения, то вывод может лишь подкрепить уверенность Тонго в том, что его сделали рогоносцем. В этом затруднительном положении Тонго не оставалось ничего, как только петь про себя. А думать он при этом не мог ни о чем, кроме как о джазовых мелодиях, которые напоминали ему о Кудзайи. Дело в конце концов кончилось тем, что он вспомнил песню, которую мать пела ему в детстве, и его дрожащий неуверенный голос зазвучал внутри его жилища, отражаясь едва слышным эхом от обшарпанных бетонных стен.

«Сикоко кувизва сопи вадела, цвумиса вабе пи купе звади. Сикадзи кузвизви дашекеб рутела макади наде» («И мальчик, чей голос звенит над прохладной водой, поет песни, а их слов никто не слышит. И девушка с ожерельем из ракушек, дочь благородного вождя, утонула в пруду, наполненном ее слезами»).

Какая чепуха, передаваемая из поколение в поколение! — думал раздраженный Тонго. Замбавийские мифы и легенды всегда были полны таких фраз, как «пруд, наполненный слезами», «бездна злокозненных замыслов», «мутный поток невыполненных обещаний». А знали ли все эти люди хоть что-нибудь о реальном мире? Он решил спросить об этом Мусу. А где же нелегкая носит сейчас Мусу?

А Муса, закулу, находился в этот момент не дальше чем в полумиле от дома Тонго, бродил в зарослях кустарника и проклинал солнце за его неуемный энтузиазм, после чего сразу же возносил молитвы высокочтимой Луне, прося ее вступиться и попросить отца-солнце простить ему его грубость. Он на ходу пытался свернуть самокрутку с травкой, но ему это не удавалось из-за того, что многочисленные дреды, в которые были заплетены его волосы, при каждом шаге хлестали его по лицу, к тому же гар непонятно почему оказался отсыревшим. Вообще говоря, ему надо было бы присесть где-нибудь и провести час или два в спокойном бездействии, купаясь в сладком дыму. Но даже по его собственным понятиям (которые были настолько неясны, что их едва ли можно было назвать понятиями) он сильно опаздывал и знал, что Тонго, наверняка перепевший уже все песни, начинает злиться.

У Мусы всегда были затруднения со временем, поскольку, будучи закулу, он вынужден был одновременно пребывать сразу в нескольких временах (особенно в своих снах). Ну как, скажите, возможно вообще говорить об «опоздании», когда вы заглядываете в будущее, находясь в настоящем? Это же неразрешимая головоломка. Но Тонго почему-то совсем не проявлял сочувствия к Мусе, будучи уверенным в том, что раз ты существуешь во всех временах сразу, то уж, будь добр, никогда не опаздывай.

Муса опаздывал сегодня именно потому что его сны, как обычно, держали его в своих объятиях и он приложил немало сил к тому, чтобы оторвать свое тело от подстилки, на которой спал. Он был обеспокоен, потому что такие ясные и живые сны всегда имели для него большое значение и всегда указывали на предстоящие перемены в настоящем, а возможно, и в прошедшем, а также и в будущем. Каждый закулу знал разницу между «сейчас» и «тогда», или разницу между осознанным и подсознательным; в этих вопросах все сводилось к мироощущению. Разделение времени смахивало на нелепые до смешного попытки колониальных мусунги разделить Страну Луны, как будто кто-то просил их заняться этим. Отделить личность от окружающих все равно, что разделить рукопожатие, или отделить сны от действительности, или разделить два тела, слившихся в порыве страсти. А раз так, то любой закулу является как бы инициатором единения. Но в этот момент Муса ощущал себя обычным человеком, то есть безразличным и холодным. Он не мог понять, что значат его сны, а какая польза от закулу, который не может толковать сны?

С недавних пор Муса стал изнурять себя сексом, погружаясь от усталости не в сон, а в какую-то полудрему. Но секс без намерения вступить в брак (и, что было бы более правильным, без желания притворяться, что это возможно) мог привлечь только проституток, сексуальность которых в точности соответствовала скучному выражению их лиц. К тому же Муса знал, насколько опасны случайные связи (ему уже не один раз доводилось испытать это на себе), и он внезапно решил: «все, хватит!» (а этого он никогда прежде не делал; не делал с того самого времени, когда в пору полового созревания лежал, измученный болезнью закулу). Прошлая ночь была долгой, отчаянно одинокой и убийственно тоскливой. Когда отец-солнце высунул макушку из-за горизонта, Муса впал в бессознательное состояние и снова очутился среди тех же самых видений; сейчас они были настолько отчетливы, словно облака, несущие послания.

Как бы то ни было, но закулу непростительно опоздал на заранее назначенную утреннюю встречу. К тому же он сильно опасался того, что назначенная встреча в краале семейства ‘Нгози наверняка будет долгой и занудливо многоречивой.

Стелла ‘Нгози, кокетливое юное создание с сонными, зовущими в постель глазами, должна была в конце месяца выйти замуж, и ее отец Тефадзва, старый пердун, окостеневший в предрассудках, выражал серьезную обеспокоенность в отношении «чести» своей дочери. Муса отлично понимал, чем вызвано папашино беспокойство: Тефадзву волновало то, что дочь может навлечь позор на семью, а также риск лишиться платы за лобола, если после брачной ночи он не сможет предъявить новой родне пятен крови на простыне. Ну а как, скажите, отцу (или даже любимой тете) спрашивать дочь-невесту о состоянии ее девственной плевы?

Муса ненавидел дела, связанные с восстановлением девственности. Он считал, что они столь же сомнительны с точки зрения трезвого рассудка, сколь вредны с точки зрения нравственности. Но он не смог убедить Тефадзва посмотреть на эти вещи его глазами; более того, старик настаивал на разговоре об интересующем его предмете с таким упорством, с каким мотылек вьется вокруг пламени свечи.