Поймать зайца - Лана Басташич

с тобой верили, что Арман вернется, мы знали, что не он отравил собак. Мы думали, что люди найдут настоящего виновника и отдадут нам твоего брата, как только выявится правда. Мы были уверены в этом, даже когда холодная река однажды утром принесла к ивам за психиатрической клиникой посиневшее раздувшееся тело Озрена Хабдича вместе с пустыми картонными пакетами и банками из-под пива. В новостях не было ничего, хотя вся школа об этом говорила. Его нашли голым, шептали на большой перемене, и без этого самого. Я не решилась говорить с тобой об этом, рассказы о мертвом теле Озрена набухли между нами, как опухоль. А потом ты мне, лишь один раз, на уроке биологии, написала на полях страницы с изображением расчлененной лягушки: «Армин не в реке, тогда бы он уже появился. Озрен был идиотом». Я кивнула головой, и все. Армин умен. Он не в реке.

Мы были последними людьми на свете, которые знали, что он вернется. Мы ходили домой мимо каштанов, к которым были прибиты плакаты с улыбающимся лицом твоего брата. «Разыскивается Марко Берич», кириллицей. На одном из них кто-то красным фломастером приписал «муслик». Но нам это было безразлично. Нас не интересовал Марко Берич. Мы знали, что Арман жив. Это знание сблизило нас больше, чем общая парта. Теперь нужно было обязательно остаться вместе до конца, до тех пор, пока твой брат снова не появится. Если мы поссоримся, если разойдемся, то с нами распорется и эта хрупкая уверенность. Словно в материю нашей дружбы была воткана вся его жизнь. Его больше не было нигде, ни в каком другом месте, кроме как здесь.]

5.

А потом – тишина. Ее ноги с шишковатыми коленями, все в сине-желтых синяках, засыпанные крошками чипсов, которые она умяла за две минуты, не предложив мне. Поблескивающее обручальное кольцо пляшет в воздухе между нашими головами. Мне хотелось что-то сделать – резко затормозить и через лобовое стекло послать ее наружу или просто где-то остановиться, взять свой чемодан и отправиться пешком по дороге. Я бы дошла и до Дубровника, если надо, пока она полностью не насладится своей гордостью и не крикнет мне вслед, тем самым подтвердив, что я ей нужна. Я не сделала ничего. Вела быстро, но аккуратно, в страхе, что меня что-то задержит, что мы никогда не доедем до Ябланицы, а тем более до Вены. Что Майкл навсегда останется босым.

Не знаю названий деревьев, помню только, что они молча смотрели, как мы несемся. Череда стволов, которые словно явились на наши похороны. Я не хотела останавливаться, хотя мне было нужно в туалет. Хотела что-нибудь сказать, но оказалось, что застряла между двумя Лейлами – той, которую знала всю жизнь, которой однажды позволила сделать мне депиляцию бикини, и этой, чужой, с осветленными волосами, одетой как шлюха и надувающей пузыри из жвачки до таких размеров, что они лопаются у нее над носом. Не могу вспомнить и половины своего детства, а детали ее жизни помню с раздражающей ясностью. Голубая жвачка с запахом арбуза. Шрам на левом колене. Трещины на красных губах. Однажды она сказала, что писатели пишут потому, что у них нет собственных воспоминаний и они их выдумывают. Это было раньше, пока Заяц еще был жив, а мы только-только начали читать книги. Но она была неправа, по крайней мере отчасти. Для меня воспоминание, возможно, действительно, похоже на покрытое льдом озеро – мутное и скользкое, – но на его поверхности время от времени появляется трещина, через которую я могу просунуть руку и выхватить из холодной воды одну деталь, одно воспоминание. Но замерзшие озера коварны. Иногда схватишь рыбу – а в следующий раз свалишься и утонешь. По опыту знаю, что почти все воспоминания о ней имеют тенденцию к выбору второго варианта. Именно поэтому я двенадцать лет старалась не вспоминать. Сработало. Невероятно, к сколь малой человечности мы можем себя свести, когда нам это полезно. Но в тот раз я ответила на звонок и произнесла ее имя. Вода была по-знакомому ледяной. В ее глубине виднелись трехголовые звери.

Нам бы нужно было оказаться где-нибудь в утробе Центральной Америки, в шикарном «Бьюике», или рассекать пространство России по Транссибирской магистрали. Тогда бы я могла назвать имена деревьев и маленьких городов, я бы их гуглила, чтобы казаться умнее, чем есть. Носила бы драные шорты и ковбойские сапоги или дорогущий костюм, как умные адвокатши в глупых сериалах. Ей не потребовалась бы вся эта косметика и все эти краски, ее волосы снова были бы блестящими, словно у ворона, глаза словно два чистых черных камешка, как тем летом на острове. Я могла бы утверждать, что наша история – это, в сущности, чертовски мощный роуд-трип и что по дороге мы слушали старых мастеров блюза, ели чизбургеры со специями и вели глубокомысленные разговоры с кучей символических перипетий. Но факты таковы, что в нашем случае были она, Босния и я, и что я не знала названий ни одного дерева из целой череды тех, что молча смотрели на нас с обочины и пропускали дальше. Факт, что до Бугойно мы обменялись лишь несколькими неизбежными фразами – о еде и кому надо пописать, – наши темы никогда не выходили за рамки примитивных биологических мотивов. Факт и то, что роуд-трип-история имеет смысл только тогда, когда путешественники, пусть даже по ошибке, верят в какую-то цель, в конец путешествия, когда будут решены все проблемы и закончены все мучения. В Боснии цели нет, все шоссе на вид одинаково безжизненны, они ведут тебя по кругу даже тогда, когда тебе кажется, что ты движешься вперед. Поездка по Боснии требует иного измерения: космической петли времени, которая ведет не к какой-то находящейся вовне реальной точке, а в мрачные, почти непроходимые глубины твоего существа.

Жара вползла в машину, как неизлечимая болезнь, хотя солнце уже давно скрылось. Ноги отекли в неудобных джинсах. По сравнению с ней, охлаждающей себя пластмассовым веером, я была жирным пончиком. От нее пахло сахаром, жареным кофе и кровью. Один раз она попыталась найти что-то по радио, но репертуар ее нервировал, и в конце концов она выключила приемник. Я не решалась спросить, нет ли в машине какой-нибудь кассеты. И не могла заставить себя начать разговор. С некоторыми людьми спустя тьму лет и разговоров, которые у тебя с ними были, невозможно болтать просто так. Меня грызло желание спросить у нее, почему Армин в Вене, где он был все эти годы, почему не давал о себе знать. Действительно ли он отравил собак? Однако я опасалась, что у меня нет права на дополнительные вопросы, что я ее испугаю и она отдалится от меня, найдет кого-то другого, кто отвезет ее к ее брату, местонахождение которого для меня навсегда останется тайной. Чтобы доехать до ответа, я должна соблюдать ее правила. Армин жив, и я его увижу. Привезу к нему Лейлу, крашеную и замужнюю, но все-таки Лейлу. И тогда наконец-то смогу закончить эту историю и вернуться к Майклу, который, должно быть, забыл купить занавески. Я их найду и повешу. Лейлина патетическая история станет прошлым, чем-то, чего, возможно, никогда и не было. Армин все время был жив. И в то утро после выпускных, когда мы обзавелись Зайцем, и в тот вечер,