Творения, том 2, книга 2 - Иоанн Златоуст

6. В то время, когда дерзко совершалась эта бесчеловечная и жалкая драма, случилось, что нашей паствой управлял один великий и дивный человек, если только нужно называть его человеком; имя ему было Вавила. Этот человек, которому вверена. была тогда здешняя Христова церковь, благодатью Духа, не скажу – превосходил Илию и подражателя его Иоанна, чтобы не сказать слишком много, но достиг того, что нисколъко не уступал в дерзновении этим доблестным мужам. Не тетрарха немногих городов, не царя одного народа, но того, который владел большей частью всей вселенной, этого самого человекоубийцу, который обладал многими народами, многими городами и бесчисленным войском, и был страшен везде как по величию своей власти, так и по дерзости своего нрава, он отлучил от церкви, как низкого и недостойного вовсе уважения невольника с такой твердостью и с таким бесстрашием, с каким пастух отделил бы от стада паршивую и больную овцу, препятствуя переходу болезни от больной на прочих. Он сделал это, подтверждая на деле слово Спасителя, что раб только тот, кто совершает грех, хотя бы он имел на голове своей тысячи венцов, хотя бы казался владыкой всех людей на земле; а кто не сознает за собой ничего худого, тот, хотя бы считался в ряду подданных, царственнее всех царей. Таким образом подначальный распоряжался начальником, и подчиненный судил владеющего всеми и произносил осуждающий его приговор. А ты, слыша это, не пропускай сказанного без внимания: уже это известие, что царя изгнал из преддверия храма некто из подчиненных его власти, само по себе достаточно для того, чтобы возбудить и поразить душу слушателей. Если же хочешь в точности понять все это дивное событие, то не слова голые слушай, но представь себе копьеносцев, щитоносцев, военачальников, вельмож, живущих в царских чертогах и поставленных над городами, пышность предшествующих, множество сопровождающих, скороходов, всю остальную свиту; потом среди них самого (царя), идущего с великой надменностью и кажущегося еще более величественным от одежд, багряницы и драгоценных камней, покрывающих всю правую сторону и застежку хламиды и блистающих от диадемы на самой голове. Но не останавливай на этом свою картину, а представь далее себе и раба Божия, блаженного Вавилу, смиренный его вид, простую одежду, сокрушенную душу и ум чуждый дерзости. И тогда, нарисовав и противопоставив так их обоих, ты хорошо поймешь это дивное событие, или – лучше сказать – и тогда ты не во всей точности воспримешь его: этого дерзновения не может представить никакое слово, ни зрелище, но один только опыт и применение его. Твердость этой доблестной души может хорошо понять только тот один, кто сам может достигать одинаковой с ним высоты дерзновения. Как подошел старец? Как он растолкал копьеносцев? Как открыл уста? Как говорил? Как обличал? Как положил правую руку на грудь, еще пламеневшую гневом и дышавшую убийством? Как отлучил человекоубийцу? Ничто из происходившего тогда не устрашило его и не удержало от намерения. О, непреклонная душа и высокий ум! О, небесные помыслы и ангельская твердость! Как будто все то великолепие он видел только написанным на стене, – так невозмутимо совершал все это доблестный муж! Он наставлен был божественным учением, что все предметы мира суть тень и сновидение, и даже ничтожнее их. Посему ничто подобное не устрашило его, но еще более ободряло; то зрелище видимого переносило душу его к вышнему Царю, сидящему на херувимах и видящему бездны, к престолу славному и высокому, к воинству небесному, к мириадам ангелов. к тысячам архангелов, к седалищу страшному, к судилищу нелицеприятному, к реке огненной, к самому Судии. Поэтому, переселив всего себя с земли на небо, как бы предстоя тому Судии и слыша Его повеление изгнать из священной паствы преступника и злодея, – он изгнал его и отлучил от прочих овец и не обращал внимания ни на что видимое и кажущееся страшным, но, весьма мужественно и благородно отлучив его, защитил оскорбляемые им законы Божии. Какой же, должно ожидать, смелостью отличался он в отношении к остальным? Тот, кто с такой властью относился к царю, кого из прочих побоялся бы? Я предполагаю, или – лучше – не предполагаю, а уверен, что этот муж никогда ни делал, ни говорил ничего в угождение или по вражде, но и в отношении к страху, и в отношении к более сильному – к лести, и в отношении ко всему подобному, чего много между людьми, оставался доблестным и мужественным, и никогда ни мало не нарушал правого суда. И если "одежда и осклабление зубов и походка человека показывают свойство его" (Сир.19:27), то гораздо более подобные подвиги достаточно могут показать нам всю добродетель остальной жизни; и нужно удивляться в нем не только смелости, но и тому, что он простер смелость до такой степени, и тому, что с другой стороны отнюдь не довел ее до излишества.

7. Такова мудрость Христова: она не позволяет ратоборствовать ни слишком мало, ни слишком много, но во всем соблюдает соразмерность. Между тем св. Вавила мог бы, если бы захотел. пройти и дальше. Тому, кто отказался от жизни (а он и не начинал бы дела, еслн бы не вооружился такими мыслями), – свободно можно было сделать все, и осыпать царя оскорблениями, и сорвать с его головы диадему, и нанести удары в лицо, когда уже положил свою руку на его грудь. Но он не сделал ничего такого: его душа была проникнута духовной солью, почему он и не делал ничего тщетно и напрасно, а все с правильным разумным суждением и здравым расположением, не так, как мудрецы языческие, которые никогда не бывают дерзновенными в меру, а всегда, так сказать, или больше или меньше надлежащего, так что никогда нельзя приписать им мужества, но всегда неразумные страсти: или робость, когда они недостаточно смелы, или, когда они преступают меру, то все замечают в них надменность и тщеславие. Но не так этот блаженный: он не просто пришедшее на ум делал, но, все тщательно разобрав и сообразив свои мысли с законами божественными, потом и приводил их в исполнение. Посему он не на поверхности только делал надрез, чтобы не осталась большая часть пораженного болезнью, но и не глубже надлежащего, чтобы излишеством разреза опять не повредить здоровья, но, сообразив разрез с болезнью, производил превосходное врачевание. Поэтому я смело могу сказать, что он был чист и от гнева, и робости, и гордости, и тщеславия, и вражды, и страха, и лести.

А если надо сказать и нечто странное, то я удивляюсь этому блаженному не столько за то, что он решился противостать ярости властителя, сколько за то, что понял, в какой мере надо было это сделать, и ничего лишнего ни сделал, ни сказал. Что последнее удивительнее первого, можно видеть из того, что многие первого достигли, а последнего не могли сделать, так как просто быть дерзновенным свойственно часто и обыкновенным людям, но чтобы оказывать себя таким сколько должно, в надлежащее время, с приличной соразмерностью и с благоразумием, для этого требуется душа весьма великая и дивная. Так и Семей весьма сильно порицал блаженного Давида и назвал его убийцей (2Цар.16:7); но я не могу назвать этого дерзновением, а – невоздержностью языка, дерзостью ума, необузданностью, неразумием, всем скорее, нежели дерзновением. Я думаю, тому, кто хочет быть обличителем, должно как можно дальше отклонять душу свою от дерзости и гордости и показывать силу свою только в сущности слов и дел. Так и питомцы врачей, когда им нужно разрезывать загноившиеся члены, или остановить в них воспаление, приступают к врачеванию, не приводя себя наперед в гнев, а напротив тогда особенно и стараются сохранить ум свой в надлежащем спокойствии, чтобы его смущение не повредило их искусству. Если же тот, кто хочет лечить тело, имеет нужду в таком спокойствии, то врачующего души, в какое, скажи мне, поставим мы состояние и какого потребуем от него любомудрия? Очевидно, гораздо большего, такого, какое показал этот доблестный мученик. Он, как бы полагая нам некоторые правила и законы, чтобы от них нам и в остальном заимствовать соразмерные указания, так отверг того несчастного от священной ограды. И по-видимому, один подвиг совершен был; но если кто вникнет в него и тщательно рассмотрит со всех сторон, то найдет в нем вместе еще и другое и третье доброе дело и великое сокровище пользы. Хотя изгнанник тогда был один, но пользу через него получили многие. В подвластной тирану области (а это была большая часть вселенной), – все неверующие были поражены и удивились, узнав, какое дерзновение сообщает Христос рабам Своим, осмеивали свое раболепство, неволю и унижение, видели, сколько различия между благородством христиан и постыдным состоянием язычников. У них те, которым вверено попечение о храмах, служат больше царям, нежели богам и идолам, и из страха к ним сидят при своих истуканах, так что злые демоны царям обязаны благодарностью за оказываемую им честь. Как скоро случится кому-нибудь, не разделяющему их образа мыслей, достигнуть этой власти, то всякий, входящий в идольские храмы, увидит по стенам везде растянутые ткани пауков и пыль, лежащую на истукане в таком количестве, что не видно ни носа, ни глаза и никакой другой части лица; а из жертвенников от одних остаются только остатки, большая же часть разрушена, другие же со всех сторон окружает такая высокая трава, что незнающий может принять видимое им за кучу сора. Причиной же то, что прежде им можно было воровать, сколько хотели, и кормиться посредством служения истуканам, а теперь для чего они станут мучить себя? Сидя при идолах и изнуряясь, они не ожидают от них никакой награды, потому что это – дерево и камни, побуждение же оказывать идолам притворное служение, т. е. честь от властителей, уничтожилось, когда цари сделались благоразумными и стали поклоняться Сыну Божию.