Мир человека в слове Древней Руси - Владимир Колесов

Если просмотреть варианты и списки русских летописей, начиная с «Повести временных лет», легко обнаружить постепенное изменение смысла слова дружина. Первоначально дружина — собирательное именование домочадцев, оно обозначает то же, что община (так и в «Русской Правде»), а также членов такой общины; община понималась уже по признаку общности места, а не родства по крови. Затем дружина обозначает княжеское войско; войско составляли все способные сражаться мужчины племени, которые выходили на бой, как только это становилось необходимым. Еще позже дружина — "отборная часть войска", его гвардия, профессиональные воины, опора трона; но наряду с этим слово дружина стало использоваться и для обозначения товарищей или спутников во всяком переходе по враждебной местности (Филин, 1949, с. 22—23). После XIV в. слово дружина все чаще заменяется в летописях словами конкретного смысла: бояре, вои, люди, мужи, слуги и т. д. (Филин, 1949, с. 42). Таким образом, прежнее представление о дружине как о равных или о подчиненных совместной связью людях сменилось более конкретными именованиями ее отдельных разрядов и групп, теперь уже обособленных. Дружины исчезали из быта (и из словаря), потому что возникли классы; дружины не нужны были новому государству.

Греческие слова phílоі "друзья, спутники", synodía "общество, совместно путешествующие", pélas "соседи, ближние" выражение katà symphatḗtōn "на одновременно нареченных" и т. п. переводились одним словом дружина. Дружина в таких соответствиях — всегда сообщество равных, и это постоянно подчеркивалось в древних текстах и переводах. Ср. в «Пандектах», л. 334: здесь говорится о том, что ни один из членов дружины не может «приобидѣти сущихъ в дружинѣ». Игумен Даниил, путешествуя по чужим землям, сообщает с великой радостью, что «обрѣтохомъ дружину многу, идущю въ снятый градъ Иерусалимъ, и пристахомъ къ дружинѣ той» (Хож. игум. Даниил., с. 122—123); «дружина» здесь — те же друзья, но не отдельно один от другого, а все вместе как нерасторжимое множество. На это указывает и форма слова: по виду единственное число, по значению — множественное; слово обозначает единство множества или множественность единства как выражение круговой поруки и взаимной ответственности всех за каждого. Собирательность как форма числа известна лишь древнему состоянию языка, когда она соотносилась с формой двойственного числа: другъ к другу равнозначно друзѣ (о двоих).

Итак, слова с корнем друг- связаны общим древним смыслом: другъ — это близкий по духу и делу, подругъ — тоже близкий и даже похожий, но идущий за другом; подруга — следующая за иною, подружие — вторая после мужа, но равная ему во многом; дружина — слово собирательное, означает совокупность лиц, связанных общей клятвой. С течением времени слово дружина употребляется реже и получает другое значение, подружие исчезло совсем, слова подруга и друг сохранились как обозначения приятельницы и товарища.

В сказке С. Т. Аксакова об аленьком цветочке поражает причудливая фантазия автора: купец в дальних странствиях ищет гостинец для дочери — аленький цветочек; дочь встречается с чудовищем, которое оборачивается добрым молодцем — гостем заморским, а затем становится женихом желанным, другом нареченным. И есть в этой фантазии какая-то связь между всеми лицами: чудище — гость — жених (друг нареченный, т. е. названый, а не урожденный). «Сказка — ложь, да в ней намек...». Какой же намек в этой сказке?

Начнем с того, что греческое слово gigās (gigántos) славяне переводили как щудъ или даже щудовинъ (Евсеев, 1905, с. 94; Ягич, 1902, с. 65), но позже стали предпочитать слова цсполинъ или просто сполинъ, полинъ, споловъ, полникъ. Первоначальные переводы (в них слово щудъ) у болгар X в. пополнились уже словом исполинъ, но и щудъ сохраняется у них долго, это слово встречается еще в «Изборнике Святослава», списанном с болгарского оригинала в Киеве в 1073 г. (Ягич, 1884, с. 67). Иногда славянский переводчик употреблял все известные ему соответствия греческому слову, может быть, для того, чтобы сильнее воздействовать на читателя; на месте греческого «как миф [слово] изображает гигантов» он пишет: «яко же васнь [клевета? удача?] сказаеть гиганты, исполины, щуды» (Хрон. Георг. Амарт., с. 205). Восточные славяне в этих случаях вынуждены пояснять (обычно на полях книги): «гигантъ — рекомый полникъ» (Хрон. Георг. Амарт., с. 205), и это свидетельствует о том, что русские оказывали предпочтение слову полникъ; от этого слова столетия спустя образовалось другое: ср. выражение поляница удалая в русских былинах; поскольку в слове поляница вычленяется суффикс имени женского рода, можно считать, что в народном сознании жил образ женщины-богатыря; с таким богатырем, между прочим, сражался сам Илья Муромец.

Исполинъ — искаженное временем в устном бытовании название «спалов», которых разгромили в V в. готы в причерноморских степях, отсюда и устойчивая, связь с полем — чужой землей, неведомой сторонушкой, с тем, куда ездят «поляковать» (сразиться в чистом поле) древнерусские богатыри. Чудище Щуд по каким-то неведомым пока законам истории обернулось «поляницей»: сказка стала былиной. Неведомое и таинственное, то, что раньше определяли словом чудной, стали называть теперь как крепкий и сильный (со всеми этими определениями сочеталось слово исполинъ в древнерусских текстах). Все это значит, что в истории слов и в текстах отразилось какое-то изменение быта, что родовой строй сменился новыми отношениями. Человек из отчего дома вышел на просторы полей, стал путником и странником. И тем чаще стал он встречаться с чужим, чуждым ему.

Свой всегда противопоставлен чужому, и эта противоположность в человеческом коллективе является одной из древнейших. Историки полагают, что слова чужой и чуждый можно сопоставить со словом воинственных готов thiuda "народ"; в балтийских языках, которые родственны славянским, то же (Ильинский, 1921). «Пришли народи неведомии» — часто говорит русский летописец о нашествиях иноплеменных. Вполне возможно, что в таком выражении сохраняется древнейшее представление о чужом: неведомое, страшное приходит войной со стороны в образе чудища. В древнейшем из индоевропейских языков, имеющих письменность, — в хеттском, слово tuzzi и значит "войско". Выстраивается такой понятийный ряд: чуждый народ — чужое войско — чужеземцы. В исторический период славяне уже многое знают о чужом и чуждом, они нередко употребляют соответствующие слова и притом в многочисленных вариантах, накопленных временем: туждь, щуждь, стуждь, чуждь и русский вариант чужь "чужак-чужанин, чужой человек".

Свой — это тот, кто близок тебе, является как бы вторым «я», всегда одно конкретное лицо. Чужой противопоставлен личности и лицу, «чужое» — масса, неразличимая в схватке, и на вид такова, как в былине враги, исчисляемые тысячами и тьмами, за которыми солнца не видно. Чужой и не может предстать в облике человека, поскольку по смыслу древнего слова «чужое» — масса, толпа, нелюди, некое чудовище, чудо. Нет ничего удивительного в том, что со временем в поэтических текстах слова чудо и чужой совпали, создавая причудливые метафоры. Враждебность в отношении к чужим постепенно сменилась любопытством, интересом к народам и людям, живущим рядом: «чудноˊ-то как!» В Древней Руси уже были налажены отношения с иноземцами, и не все чужие кажутся чуждыми. Происходит раздвоение прежде единого корня на две формы: одна воплотилась в разговорном слове чужой, другая—в книжном чуждый; происходит это именно в Древней Руси. Однако не было еще ясно осознанной разницы между этими словами.

Чужое на протяжении всего древнерусского периода остается незнаемым и пугающим. Оно всегда противопоставлено своему: «Дѣлай свое, а чюжего не съглядай!» (Менандр, с. 14); то же и в бою: «Луче бы ны есть приятъ я [их] на чюжеи земли, нежели на своей» (Сказ. Калк., л. 230б).

Из законодательных текстов мы знаем, что именно в феодальном мире могло быть чужим (или своим): нива, поле, земля, дерево, сад, лес и вода, стадо и отдельная животина, храмы и вещи, рабы и холопы; такое свое и чужое всегда следовало различать.

Одновременно возникает и представление о чуждом, хотя еще долго оно было слито с образом чужого — того, что тебе не принадлежит. Чужими в таком смысле могут быть город, земля, страна и вера, люди. «Отъ чюжихъ варваръ нашествия» боятся всегда (Пандекты, л. 350б; в болгарском варианте замена: мръзкыхъ). «Язъ не хочю блудити в чюже землѣ, но хочю голову свою положити в отчинѣ своей», — с достоинством говорит Ростислав Берладник (скиталец, не имевший родового гнезда) перед решительным боем за Галич (Ипат. лет., л. 230б, 1189 г.). Горестна судьба бездомного князя: «избѣжавше же ему въ страны чюжи и тамо животъ свой сконца и разверже» (Чтен. Борис. Глеб., с. 14). «Чуждестранние» [т. е. иноземцы] (Патерик, с. 90) враждебны, и каждый, кто побывал за рубежом, ища там спасения или помощи, дома навсегда останется под подозрением. Наши предки полагали, что такой человек не просто странный, но чужой, хотя бы и немного, но уже не свой.