Снегурка быстрой заморозки - Елена Логунова

Пискля и в самом деле чувствовал себя так, будто ему отвесили звонкую оплеуху.

— Офигеть! — сказал он, переводя возмущенный взгляд с Ирки за кустом на ее мобильник и обратно. — Я еще должен ей денег на счет положить! Ну, совсем обнаглела баба!

Я выключила неожиданно замолкший мобильник, сунула его в карман и задумалась. Перед моим мысленным взором возникла несчастная Ирка — зареванная, с разноцветными потеками макияжа на осунувшейся физиономии, с некрасиво обкромсанными волосами, пряди которых прилипли к вспотевшей голове. Подруга была привязана к столбу линии электропередачи, у основания которого лежали вязанки хвороста, и горбатый карлик, пища, как крысенок, поливал поленницу бензином из канистры…

Картинка была такая правдоподобная, что у меня задрожали губы и защипало глаза. Чтобы не разреветься, как идиотка, я отогнала пугающее видение, но тут же вернула его обратно. Откуда взялся этот столб? И эти вязанки хвороста? Вообще, почему мое воображение живописало действие под открытым небом?

Вероятно, мое подсознание обработало и задействовало не только основную, но и фоновую информацию из последнего разговора с Писклей. Действительно, шумы там были интересные: вроде и ветер выл, и трещал какой-то растительный сухостой, и как будто водичка журчала… Похоже, Ирку вопреки традициям классического киднепинга держат не в закрытом помещении, а под открытым небом!

Не могу сказать, что этот вывод меня сколько-нибудь утешил. Конечно, сейчас лето, тепло даже ночью, но вести жизнь в полевых условиях, без привычных удобств, в компании каких-нибудь кузнечиков, кротов или, не дай бог, мышей-полевок — это не для Ирки. Вообще-то она очень мужественная и выносливая, но за последние годы разбаловалась, приобрела массу барских замашек. Например, утром, не вставая с кровати, съедать шоколадный батончик. А кто ей сейчас подаст сникерс в постель? Я забыла спросить у Пискли, кормят ли пленницу вообще хоть чем-нибудь!

Крайне встревоженная, я заперла за собой входную дверь, бросила на пол в прихожей свою сумку и, не заходя в комнаты, зашагала по лестнице в комнату под самой крышей. Я решила незамедлительно начать поиски проклятого добра проклятого Пискли — сверху начать, с чердака, чтобы потом методично двигаться сверху вниз. Можно было, конечно, поступить наоборот, сделать отправной точкой подвал, но мне ужасно не хотелось разбирать баррикаду из мешков и коробок с семенами, луковицами и саженцами. Может быть, мне повезет, и я найду искомое раньше, чем доберусь до подвала!

Мое появление в мансарде вызвало переполох в стройных рядах армии пауков. Прямо с порога я влипла физиономией в одно из их коллективных произведений — этакий гобелен два на полтора, под условным названием «Муха не пролетит!». Добротная паучья сеть была клейкой, а мое лицо в результате скоростного подъема по крутой лестнице вспотело, так что аппликация получилась на диво прочная. Чтобы очистить лицо, мне пришлось снять с себя майку и как следует потереть морду трикотажным полотном. Использовать для этой цели тряпки с вешалки, несущей караул у входа, я не рискнула, потому что эти мануфактурные изделия были покрыты таким слоем пыли, будто все до единой были сшиты из одной ткани — серого велюра.

Пол тоже был пылен и, если можно так сказать, «девственно-грязен»: сразу было видно, что нога человека не ступала по нему уже много месяцев. Стало быть, можно было с большой степенью уверенности предположить, что и рука человека в мансарде давно уже ничего не делала. В частности, не заносила сюда и не прятала здесь никакое добро. Поэтому я с радостью исключила мансарду из списка помещений, назначенных к тщательному обыску на предмет обнаружения «добра» писклявой мафии.

В холле второго этажа, куда я спустилась из-под крыши, пришлось выбирать, в какую из трех дверей сунуться первой. В хозяйскую спальню, в детскую или в библиотеку? В комнате, именуемой детской, не было пока не только детей, но и мебели. Там даже ковролин еще не стелили! В окружении голых оштукатуренных стен на голом дощатом полу, точно под свисающей с голого потолка голой лампочкой на шнуре, лежал потертый коврик с лебедями. На него по утрам усаживался голый Моржик, постигающий по самоучителю с картинками дзен-буддизм. Таким образом, в детской комнате для медитаций было бы крайне затруднительно что-нибудь спрятать. Я заглянула под коврик, убедилась, что там ничего нет, и двинулась в библиотеку.

Это помещение казалось мне весьма многообещающим по части устройства всяческих «захоронок», и не зря! Начав обыск с книжных полок, я нашла три денежные заначки, по одной на каждый из трех томов «Энциклопедии автомобилиста». Судя по всему, это были подкожные денежные отложения Иркиного супруга.

В ящиках просторного кабинетного стола нашлось немало исторических документов и занятных манускриптов. Например, написанная рукой Ирки записка: «Моржик, купи два рулона туалетной бумаги и срочно езжай домой!» Текст интриговал и будил фантазию! Впрочем, этот шедевр эпистолярного жанра вряд ли можно было продать с аукциона так же дорого, как автограф А. С. Пушкина, так что я вынуждена была продолжить поиск ценного имущества. Задача осложнялась тем, что оно обязательно должно было быть чужим, иначе я остановила бы выбор на кредитной карточке Моржика, являющегося клиентом «Чейз Манхэттен Банка».

Приятным сюрпризом стал шоколадный батончик, обнаруженный в ящике с канцелярскими принадлежностями. При виде сникерса я пустила слюни, как шарпей, и разодрала в клочья обертку, спеша добраться до сладкого. А потом совершенно идиотски попутала руки и бросила в мусорную корзинку под столом не скомканную бумажку, а сам шоколадный батончик! Закусила скрипучую обертку, очнулась и полезла под стол, к мусорке, до половины наполненной скомканными бумажками с колонками цифр. Похоже, это Ирка занималась бухгалтерией.

Тяжелый батончик бухнулся на самое дно корзинки. Я сунула руку поглубже в урну, и к моей раскрытой ладони прилипло что-то скользкое. Брезгливо скривившись, я тут же отдернула руку, и скользкое нечто вынырнуло из мусорки вместе с ней.

Заранее кривясь, я взглянула одним глазом на свою добычу. Ничего ужасного, просто маленький целлофановый пакетик! Не пустой, с какой-то цветной бумажкой внутри.

Я задействовала оба ока и посмотрела внимательно. В блестящем прозрачном пакетике лежала почтовая марка. Без штемпеля, даже без привычных зубчиков по краям и необычной формы — в виде восьмигранника, но это наверняка была именно марка, потому что в правом нижнем углу было пропечатано: 100 Qa. Сто, стало быть, денежных единиц, название которых начинается на «Qa». Кваксы какие-нибудь. Надо полагать, это какая-то экзотическая валюта, вероятно, африканская.

На марке была нарисована чернокожая тетушка лет сорока, такая толстощекая лоснящаяся мамушка в пестром платке, завязанном «ушками» на лбу, в красных бусиках и с рыбьей костью в носу. Если бы не эта кость да еще цвет кожи, Мамушка была бы один в один гоголевская Солоха! Малороссийский колорит подкрепляла рамочка, имитирующая веночек из цветов с лентами. Правда, цветы были необычного лазоревого цвета — я тут же вспомнила свою покойную синюю розу! По ленточке бежали латинские буковки, свивающиеся в слова: «Blue Boolubongha». «Голубая Булабонга», — перевела я. Наверное, это название того самого лазоревого цветка.

Радуясь возможности отвлечься от утомительного обыска, я позволила себе утолить свое любопытство: включила компьютер на столе, вошла в Интернет и поискала на Яндексе Голубую Булабонгу. Долго искать не пришлось, поисковик с разбегу выдал мне ссылки на специализированные филателистические сайты, а там мою Булабонгу знали как облупленную.

Я узнала, что Булабонга — это вовсе не цветок, а маленькое, но гордое африканское племя. Украшая себя несъедобными фрагментами рыбы и дичи, оно тихо-мирно прозябало в своем медвежьем углу Черного континента до середины двадцатого века, когда боги неожиданно обратили на булабонгскую братию особое внимание. Возвращаясь со своеобычного вечернего моциона по родной пустыне-саванне, дежурный вождь приволок в туеске горсть личинок к ужину и большой прозрачный кристалл бледно-голубого цвета. По трагической случайности, аппетитные личинки, съеденные вождем в одиночку, оказались ядовитыми, и христианский миссионер, приблудившийся к булабонжцам пару месяцев спустя, так и не смог узнать, откуда у аборигенов взялся большой алмаз, получивший название «Голубая Булабонга». Еще месяцем позже алчные белые люди потеснили черных бедолаг с их родной булабонжской земли, и вскоре племя рассеялось по Африке и перестало существовать как самостоятельная государственная единица. Правда, других алмазов в булабонжских пределах так и не нашли. Алмаз «Голубая Булабонга» осел в каком-то частном музее, и напоминанием обо всей этой трагической истории стала марка, выпущенная на деньги совестливого коллекционера.