Санджар Непобедимый - Михаил Шевердин

Много было вечером в чайханах разговоров и пересудов, ибо со времени эмирата не видели такого пышного празднества. Старики хвалили Шарип–бая за то, что он разыскал в эти бурные времена для своей дочери столь солидного мужа, который, как видно, знает толк в дедовских обычаях и не скупится в расходах на семейные торжества. То обстоятельство, что жених уже далеко не первой молодости, мало интересовало досужих чайханных сплетников. На нелестные замечания юношей, робко сидевших на самом краю помоста у дверей, убеленные сединами старцы сурово отвечали: «Жена, обращающая внимание на наружность мужа, ослепнет». Молодые джигиты, проведавшие кое–что о нежной красоте шестнадцатилетней невесты и тайком вздыхавшие по ней, робко умолкали. Они хорошо знали уродливый порядок, обрекавший молодого неимущего мусульманина на длительное холостяцкое существование, лишавший его радости отцовства. Закон ислама бросал цветущих девушек в объятия немощных старцев, имевших капиталы, а следовательно, и возможность покупать канонизированное число жен. Молодежь покорялась безропотно. Была она в первые годы после Бухарской революции еще послушна велениям старших.

Откуда–то пошел слух: «А ведь жених не очень благополучен». Но что именно с ним — не говорили.

Празднество шло своим чередом, обильное угощение, на котором присутствовали все почтенные лица города Карши, длилось от восхода солнца до поздней ночи. Одного плова было съедено неимоверное количество.

Скрипучую арбу с невестой провожало целое шествие разряженных родственников и знакомых. Невеста, как подобает, плакала, из–под паранджи доносились жалобные всхлипывания. Но плач расценивался как проявление естественной скромности и стыдливости.

И, наконец, жених был отведен к невесте.

Шумел пир. Лоснились от бараньего сала лица обжирающихся жирными яствами гостей. Льнули ещё к окнам комнаты молодоженов, хихикая и подталкивая друг друга, женщины и девушки.

Как вдруг веселье оборвалось. Поднялась стрельба.

Потухли лампы, зачадили кем–то поспешно погашенные факелы. В неверном свете восходящей луны с воплями метались люди. По улочкам и переулкам с оглушительным топотом промчались всадники в буденовках.

Слухи, неясные намеки мгновенно облеклись в плоть и кровь. Почтенный жених — басмач. Более того — не рядовой бандит, а главарь крупной шайки, известный курбаши Кудрат–бий, самый опасный и могущественный из басмаческих вожаков байсунских гор.

Гости, многочисленные зеваки, слуги байского дома при первых же выстрелах бросились наутек. Милиционеры из недавно взятых на службу не обученных дехкан и бывших эмирских нукеров палили из берданок в темное усеянное звездами небо. Отряд красных кавалеристов поскакал в погоню…

Закончив немногословный рассказ, Ниязбек умолк и принялся за чаепитие.

Дверь скрипнула. Стремительно вошел человек в форме командира Красной Армии. Это был комбриг Кошуба, возвращавшийся из Ташкента в Восточную Бухару и принявший на себя начальствование над экспедицией. Через плечо у Кошубы на ремне переброшен карабин,

Все вскочили, улыбки разлились по лицам.

— Товарищ Кошуба!

Не отвечая на приветствия, Кошуба ступил вперед и проговорил:

— Неладное дело, ребята. Студентку нашу убили.

— Таню?!

— Татьяну Ивановну?!

— Танечку?!

Неподдельное горе слышалось в голосах. Танечка — студентка Восточного института, ехавшая с экспедицией в Восточную Бухару «на практику иранских наречий», как было у нее записано в путевке. Хохотушка Таня, добрая Таня, в которую все успели по–мальчишески влюбиться.

— Сейчас, во время перестрелки, она шла по улице, налетели всадники…

Так состоялось вступление экспедиции в Восточную Бухару.

II

Пофыркивает конь, встряхивая головой в такт своим шагам. Запах пыли смешивается с ароматами цветущих садов. Поскрипывает седло, звякают стремена.

Разговор вполголоса. В темноте не видно, кто говорит.

— Заметили… там, на повороте?

— Сколько?

— Человек э… десятка два.

— М–да…

Тот же голос громче произносит:

— Джалалов, товарищ Джалалов!

— Я.

— Тсс… Вы говорили что знаете пулемет Льюиса?

— Да.

— Вот, возьмите, заряжен. Держите наготове.

Конь нетерпеливо топчется на месте. В темноте звенит металл о металл. Резкая команда:

— Марш!

Отряд снова движется вперед, во тьму.

Для экспедиции с последним бухарским поездом прибыл груз. Ехать за ним надо было на железнодорожную станцию, километров двенадцать от города Карши. Так как отряд ушел ловить Кудрат–бия, за грузом по приказу Кошубы была послана группа штатских лиц.

Джалалов, Медведь, Николай Николаевич и другие получили оружие, коней и стали кавалеристами.

…Насколько опасна это поездка, каждый из них представлял себе очень смутно, и то по свежим воспоминаниям о предыдущей ночной пальбе и гибели студентки Тани. Всем было известно, что по окрестной степи рыскают группы басмачей, банды эмирских ширбачей–головорезов, жадные до коней, сбруи и особенно до огнестрельного оружия. Но очень трудно представить, что среди этих серых будничных домишек и развалившихся дувалов может подстерегать смерть.

— Джалалов, — шепчет Медведь, — ты взаправду управишься с пулеметом?

— С «Льюисом»? Конечно, — убедительно шепчет Джалалов. Но что–то в его голосе не нравится Медведю.

— Смотри, друг, не подведи.

На повороте едва слышно передается от одного к другому команда — держать винтовки наготове. Джалалов с пулеметом выдвигается вперед.

Чуть светает. По бокам дороги белеют из–за дувалов шапки цветущего урюка. Постукивают копыта…

Отряд спокойно добрался по переулкам до дома каршинского казия, где остановились участники экспедиции.

В глубине улицы в рассветных сумерках появилась кучка всадников.

Впереди, в отливающем всеми цветами радуги шелковом халате, в белой чалме, на пляшущем вороном скакуне важно ехал пожилой бородач с суровым бледным лицом. Человек двадцать вооруженных конников сопровождали его.

Не останавливаясь, не обращая ни на кого внимания, всадники почти беззвучно проплыли мимо. Ни один не оглянулся, ни один не сказал ни слова. Облако пыли встало за ними, словно ширма, и долго еще висело над кривой улицей.

— Что же вы стоите? Заезжайте.

Проводник Ниязбек, остававшийся дома, стоял в настежь распахнутых воротах. Держался он спокойно, но усмехался довольно криво.

Когда все слезли с коней и стали разминать затекшие ноги, Ниязбек негромко сказал: