Девять десятых - Вениамин Каверин

В Сельгилеве стреляли. Вызванный с Северного фронта и пришедший уже после перемирия ударный батальон утром 1-го ноября застрелил парламентеров Военно-революционного комитета и пошел в наступление со стороны Витебской железной дороги.

Галина подошла к лесу, и за ним неожиданно скрылась деревня, которую она только что ясно видела с дороги.

Лес был болотистый, широкие лужи пересекали заросшую вязкую тропинку. Голые сучья, скользившие под ногами, были навалены поперек непроходимых мест.

Неглубокий окоп встретился ей неподалеку от тропинки; мертвая лошадь лежала возле него, вытянув тонкие, сухие ноги, оскалив желтые зубы.

Деревья стали редеть, за почерневшими от дождя стволами показались унылые крыши деревни.

Выстрелы повторялись все чаще, и, выйдя на открытое место, Галина сразу почувствовала, что дальше идти нельзя, что невидимая опасность охватывает все вокруг нее: и горбатые стволы деревьев, и голые избы, которыми начинается деревня.

Маленький кусочек коры, взбрызнутый пулей, упал к ее ногам. Она машинально подняла его, размяла в руках и, неожиданно для себя, торопливо побежала через опушку к деревне.

Она бежала, подбирая юбку, стараясь держаться сухих мест, прыгая по кочкам.

Визг пуль все учащался, время от времени соединяясь с долгим, почти непрерывным стуком пулемета.

Она бросилась на землю, ползком перебралась через опушку.

Сторожка с провалившейся соломенной крышей была в двадцати шагах от нее. Галина вскочила на ноги и, ничего не чувствуя, кроме желания уйти, укрыться от этого визга пуль на пустом месте, побежала к сторожке.

Дверь качалась на одной петле, она торопливо распахнула ее и остановилась на пороге. В сторожке, под низким потолком, между задымленных стен, у разбитых окон, стояли, сидели и лежали люди.

Это были красногвардейцы и матросы. Приземистый человек стоял на коленях перед пулеметом — он повернул голову, когда вошла Галина; она успела заметить застывшее, как будто металлическое лицо и широко открытый белый глаз.

Справа и слева от него стреляли из винтовок сквозь разбитые окна.

Матрос в изодранной голландке сидел на полу и негромко стонал, поматывая головой и щупая рану.

Снова мелькнуло металлическое лицо, и пулемет, повертываясь во все стороны, стал стучать, закатываться и задыхаться.

Это лицо и задыхающийся пулемет были так страшны, что Галина метнулась было обратно…

— Закрой дверь! — сердито крикнул ей один из матросов.

Она закрыла дверь и вошла в сторожку.

— Сволочи, сволочи, — бормотал матрос, беспомощно оглядываясь и дергая заевший затвор винтовки.

Затвор щелкнул наконец, матрос снова бросился к окну, расталкивая красногвардейцев.

Галина молча оттягивала от тела мокрую жакетку; холодные струйки воды стекали у нее по спине.

Медленными и аккуратными движениями, которыми как будто руководил кто-то другой, она разогнула и вставила в желобок вывернутую ножку скамейки.

Отсюда, через головы стрелявших, она увидела лес и дорогу, по которой она шла, и колыхающиеся штыки над желтым валом справа от дороги, и маленькие силуэты, которые мельтешили в глазах и катились все ближе и ближе, сгибаясь, неся наперевес свои винтовки.

— Ого, куда барынька залезла, — весело сказал один из красногвардейцев, улыбаясь и снова торопливо пристраиваясь стрелять.

И снова маленькие силуэты замельтешили в глазах, вырастая все больше и все ближе подкатываясь к сторожке, и снова одноглазый пулеметчик, моргая белым жестяным глазом, стал поворачивать задыхающийся пулемет.

Но ничего не смешивалось, все шло в строгом и простом порядке, как будто этим людям у окон ничего не стоило повторять заученную роль.

И только время от времени, когда металлическое лицо раздвигало свои посеревшие губы и спрашивало о том, есть ли еще пулеметные ленты и не пришли ли подкрепления из Гатчины, становилось ясно, что игра не может продолжаться вечно, что круг наступающих сужается, что всему на свете, в том числе и пулеметным лентам, приходит конец, что если через полчаса не придет помощь, то каждому придется выбирать между смертью и пленом.

Но нельзя было ни умирать, ни сдаваться, — человек с белым глазом приказывал победить, а ему в этот час, в этой сторожке, которую обстреливали со всех сторон, нельзя было не повиноваться.

Известие о том, что ударный батальон расстрелял парламентеров Военно-революционного комитета и наступает на Гатчину с тыла, было получено первого ноября днем.

К тому времени, как Шахов был освобожден из своего заключения, под Сельгилево был уже брошен небольшой матросский отряд. Но ударный батальон наступал со стороны железной дороги — его силы в любую минуту могли увеличиться вдвое и втрое.

Как известно, для того, чтобы выиграть войну, нужны не только железные нервы, но и железные дороги.

Здесь же на месте, в Гатчине, по которой еще гуляли красные казацкие лампасы, были собраны три сводных красногвардейских отряда.

Начальником одного из них был назначен Шахов.

Он собрался в четверть часа; половина этого времени ушла на то, чтобы написать и отослать с санитарной кареткой записку Галине.

По пути на дворцовый плац-парад, где давно уже собирались отправляющиеся под Сельгилево красногвардейцы, он остановился в коридоре первого этажа и, напрягая глаза, прочел криво и бледно отпечатанные строки своего мандата.

«Предъявитель сего, Шахов Константин Сергеевич, назначается начальником сводного красногвардейского отряда, действующего против контрреволюционных войск Керенского. Настоящим тов. Шахову предоставляется право… вплоть до… и расстрела на месте».

— Волоки сюда! Мы его отсюда на двор выволочем, сукина сына!

Шахов сложил мандат и сунул его в карман шинели; два матроса тащили по коридору за ноги чье-то тело, голова, залитая кровью, подскакивала на пустых обоймах и патронах, которыми были усеяны коридоры Павловского дворца.

— Да черта ли его тащить? Бросай тут, и ладно!

Голые пятки с деревянным стуком ударились об пол.

Шахов прошел мимо, но тотчас же возвратился и торопливо наклонился над телом.

Лицо этого человека (на нем висел разорванный от плеча до плеча офицерский китель, а на ногах были синие офицерские брюки со штрипками) было разбито пулей; видимо, в него стреляли в упор; глаз был выбит. Но в другом, окровавленном и напрягшемся, еще сохранилось как будто насмешливое и твердое выражение.

Слева видны были белокурые волосы, и тщательный пробор все еще разделял их на две неравные части.

«Он так и должен был умереть… с пробором».

Шахов выпрямился и, указывая на тело, спросил у матроса:

— Застрелили?

— Черта ли их всех, собак, перестреляешь? — хмуро ответил матрос. — Сам… Из нагана! У часового отнял.

Шахову подвели лошадь — малорослую, с лысиной на лбу, с короткими стременами, видимо только что отнятую у казаков.

«Что ж… он хорошо сделал… легко и просто!» — уже спокойно думал он, не особенно ловко садясь на лошадь и приноравливаясь к непривычному казацкому седлу,

Трудно быть в одно и то же время начальником штаба, и комиссаром полка, и представителем Военно-революционного комитета, и просто прапорщиком Турбиным, который качается от усталости на длинных ногах и отдает приказания, и принимает донесения, и подписывает свои приказы, и выполняет чужие, и, не смея спать, изредка бросает дела и начинает ходить туда и назад по комнате.

Тогда можно на десять минут забыть о том, что в Луге стоят вызванные Керенским войска, и в Москве юнкера угрожают захватить в свои руки весь город, и здесь, в Гатчине, нет ни патронов, ни хлеба.

Тогда можно подойти к окну и смотреть вниз, на плац-парад, на котором курносый император когда-то муштровал своих напудренных гвардейцев, и на Арсенальное каре, и на крытые ворота (через которые несколько часов тому назад прошел человек в автомобильных консервах, заменивший френч «верховного главнокомандующего» шинелью простого матроса), и на полосатые николаевские будки, и на готовые в путь красногвардейские отряды.

— Это, должно быть, под Сельгилево…

Турбин стоит неподвижно, прикасаясь к холодному стеклу разгоряченным лбом.

Потом, невнятно бормоча, идет по комнате и, случайно скосив глаза, видит, что худощавый человек на длинных ногах шагает рядом с ним, подражая его движениям.

Он подходит к этому человеку вплотную и смотрит на него в упор.

Из зеркала на него глядит усталое, дергающееся лицо, со впалыми глазами и острым клоком волос, который падает на лоб и висит, качаясь.

Часы революции бегут вперед, и тот, кто пытается остановить их, рискует заблудиться во времени потому, что каждая стрелка этих часов не менее остра, чем детская игрушка Гильотена, и еще потому, что колесо этих часов вертится не хуже, чем то, о которое точили свои ножи якобинцы.