Кентавр - Элджернон Блэквуд

Пелэм не двигался, он даже не вздрогнул, не подскочил от неожиданности, ни единый мускул на его лице не дрогнул. Его реакция была иной: сердце замерло и сбилось с ритма. Сначала он затаил дыхание, а потом… что ж, инстинкт подсказал ему, что тишина предпочтительнее крика. Закричать: «Привет, Макс! Доктор, это вы?» — в огромном, отражающем каждый звук холле было невозможно. Кроме того — юноша уже нашел всему объяснение, — эта фигура вовсе не доктор Фелдман. Инстинктивно, еще прежде, чем начал спорить с собой, он знал, что это не его друг. На его крик не последовало бы ответа. Доктора Фелдмана не было в этом доме. Никого — молодой человек почти произнес это вслух, — никого не было в этом доме. А фигура, разумеется, была лишь плодом его разыгравшегося воображения.

Его рациональный склад ума, на который не повлияло даже нервное возбуждение, тотчас начал спорить с твердой убежденностью в том, что он видел доктора Фелдмана. Резкий яркий свет, мечущиеся тени, которые он видел сквозь призму взвинченных нервов, и тот факт, что образ доктора постоянно присутствовал в его мыслях, так как юноша страстно желал и надеялся его увидеть, — всего этого было достаточно, чтобы его воображение нарисовало силуэт доктора, соткав его из клочков скачущих теней.

Стараясь направлять луч света ровно, молодой человек осветил верх лестницы и угол лестничной площадки. Пелэм пытался разубедить самого себя: «Ведь даже на улице я принял двух прохожих за доктора, пока практически не поравнялся с ними!» Легкая улыбка мелькнула у него на лице, когда он подумал, что сейчас мало кто отращивает бороды, и ее наличия оказывалось достаточно, чтобы сложилось общее впечатление. Его разыгравшееся воображение вполне могло принять тени за фигуру человека с бородой. С лестницы не доносилось ни звука. По мере того как юноша спорил с собой, предостерегающая дрожь, что холодила спину, не то чтобы совсем прошла, но стала заметно меньше.

В то время как разум предлагал возможные объяснения случившегося, эмоции и инстинкты, не внимая доводам рассудка, оставались напряженными. Пелэм понял, что именно эмоции станут его главной проблемой. «Примитивность, доверчивость и суеверность — их свойства, — настойчиво напомнил он себе. — А я ведь здесь именно для того, чтобы наблюдать за движением эмоций и фиксировать причуды воображения». Трезво поразмыслив, он, прежде чем эмоции смогли бы с ним сыграть еще одну злую шутку, решил предпринять активные действия: он обыщет весь дом сверху донизу и только тогда изберет место на ночь.

Трюк? Розыгрыш? Или жгучий интерес его друга к ментальным экспериментам нашел такой выход? Этот «срочный вызов» снова промелькнул в голове юноши.

Оставив свое имущество на полу, молодой человек достал из рюкзака пистолет и начал обход брошенного здания. Он медленно поднялся по лестнице, освещая все вокруг, а звуки его шагов эхом разносились по дому.

Огромный пустой дом и так не выглядел гостеприимным, а свет фонаря, по сравнению с которым тьма вокруг казалась еще более кромешной, был явно недостаточным для обследования. Чтобы его начать, требовалось набраться храбрости. Дом был не просто пустым — он был пустым, потому что в нем никто не смог жить. Он пришел в запустение из-за давящей атмосферы, ведь двое сменившихся здесь следом друг за другом, причем недавно, жильцов выбрали это место, чтобы свести счеты с жизнью. И причины этих действий, по разумению Пелэма, не добавили уюта. А двумя годами ранее другой жилец, который, по всей видимости, и сыграл роль зловещего источника всех последующих событий, также покончил с собой, предварительно умертвив самым ужасающим образом всю свою семью. Свихнувшийся от наркотиков, выпивки, несчастной любви или от чего-то в равной степени сильного и разрушительного, — Пелэм не смог точно выяснить, что это было, — он был найден среди кошмарных свидетельств его леденящей сердце оргии, задушенный собственными руками. Считалось, что следующие жильцы также нашли свой конец, испытав его тлетворное, ужасающее посмертное влияние. И потом все арендаторы неожиданным образом стали отказываться от жилья, разрывали договора, предпочитая выплатить неустойку, чем жить в этом доме, и даже подавали в суд. Таким образом, дом был выставлен на продажу за бесценок, а молодой Пелэм теперь пытался рассмотреть его гнетущую утробу в луче плохонького фонарика. Его целью было на личном опыте выяснить, чтобы потом использовать в своем новом романе, что впечатлительный человек может испытать в течение ночного бдения в таком проклятом месте. Юноша был впечатлительным человеком, и он получил материал для книги. Получил даже гораздо больше. Среди множества любопытных случаев, описанных доктором Фелдманом, детали этого дела вышли самыми странными.

Обследование дома Пелэм провел тщательно, но оно оказалось безрезультатным: выяснилось, что в огромном мрачном особняке никого нет. Причем впечатлительного юношу осмотр комнат лишь сильнее взбудоражил: Пелэму потребовалось хорошенько собраться с духом, чтобы осмотреть некоторые помещения, вроде комнат прислуги наверху, подвальных кабинетов и залов с двумя выходами. Все это время его не покидало ощущение, что кто-то тайком следует за ним, наблюдает, а тени вокруг скрывают эту фигуру. Где-то резко захлопнулась дверь, отовсюду доносились скрипы, стоны и потрескивания, а по коридорам гулял сквозняк. Тем не менее дом был мертв; его наполнял тот затхлый запах, та всепоглощающая пустота, то зловещее ожидание, что присущи всем заброшенным зданиям. И вот Пелэм снова стоит в холле, с чувством удовлетворения оттого, что он честно проделал свою работу и теперь может устроиться в маленькой гостиной и провести там ночь, как и намеревался. Днем он уже принес сюда два складных стула, к тому же у него с собой были книга, свечи и кофе. Придет Фелдман или нет, он продержится. Если даже что-то случится, сказал юноша себе, я справлюсь. Пелэм поднялся наверх и расположился в комнате. Он успокоился, если быть точнее, он был совершенно спокоен и полностью владел собой.

Именно в этом месте история Пелэма, написанная красными чернилами в блокноте Фелдмана, привлекла внимание доктора как специалиста. Слово «спокойный» было подчеркнуто, а на полях стоял вопросительный знак. Исследование дома должно было обострить нервы до предела, но вместо этого случилось противоположное — молодой человек обрел спокойствие. Он чувствовал себя «спокойно», был способен «справиться» со всем, что бы ни случилось. «Прежде он не замечал в себе такого странного спокойствия», — гласили комментарии психиатра. Пересказывая это потом еще раз, Пелэм использовал другое определение для своего состояния: «успокоившийся». «Тревога ушла, — говорил он, — словно я выпил какого-то успокоительного и оно подействовало. Я внимательно следил за всем, что происходило вокруг меня». Юноша попытался объяснить: «То, что полчаса назад заставило бы меня вздрогнуть и подскочить от страха, теперь вообще не вызывало никакой реакции. Я наблюдал за всем, ничего не пропуская, но не было никакого серьезного волнения, не говоря уж о страхе. Я был готов увидеть что угодно. Словно под воздействием какого-то наркотика». По этому поводу в блокноте доктора появился интересный и заставляющий задуматься комментарий: «Это необычное предваряющее какое-то событие спокойствие, несомненно, наступало постепенно, хотя П. открыл его неожиданно для себя. Он осознал его только тогда, когда оно полностью завладело им. Его собственное слово «успокоившийся» говорит о постепенно наступающем состоянии. Болезненная возбужденность прошла полностью, но обостренное внимание нисколько не ослабло. Он чувствовал себя «готовым» к тому, что могло произойти. Что же его подготовило!?»

Затем молодой человек удобно устроился на своем раскладном стуле, накрыв ноги пледом. Свечи стояли на чемодане за его спиной на уровне головы. В то время как одна часть его сознания погрузилась в чтение книги, другая наблюдала, прислушивалась, присматривалась ко всему, что происходило вокруг, держа каждый мускул, каждый нерв в напряжении. И все же в целом он был абсолютно спокоен. Взвинченность полностью исчезла, нервозность ушла, возможно истощившись. Напротив юноши стоял свободный стул, предназначенный для его друга. Оба окна без ставен справа от него смотрели на городские крыши, а затянутое дымкой небо было беззвездным. Слева располагалась широко открытая дверь, через которую виднелась лестница и те самые перила, поверх которых недавно смотрел на него псевдодоктор Фелдман. В этой комнате не было ни ковров, ни мебели, а голые стены украшали темные пятна от висевших здесь когда-то картин и огромного зеркала. Стеклянная люстра, висящая над стулом, слегка сверкала в мерцающем свете свечей. Света хватало едва-едва.

Так он и читал, один час сменял другой, ночь близилась к концу. Время от времени юноша напрягал слух; скрипы лестницы, половиц, доносившиеся с верхних этажей и снизу из большого зала, — он отмечал все это, однако, не раздумывая, приписывал звукам естественное происхождение. Никакого особого значения или намерения, исходящего из мира живых или мертвых, в них не усматривалось. Ни приближающихся шагов, ни голоса, который бы разбил эту гнетущую тишину, что укутала дом от подвала до крыши. И все же самообладание Пелэма казалось весьма удивительным, принимая во внимание его темперамент и недавнюю взвинченность. Юноша чувствовал, как его наполняет разочарование. Даже при условии, что он ничего особенного не увидит и не услышит, юноша ожидал от себя какой-то необычной интересной реакции. Но ничего подобного не происходило. После первого приступа по-детски разыгравшегося воображения все его органы осязания, вкупе с воображением и скептически настроенным разумом, не улавливали ничего. Казалось, его эксперимент провалился, а книжному сюжету не суждено опереться на правдоподобный материал, почерпнутый из собственного опыта. Он даже обрадовался, что доктору Фелдману не пришлось сидеть с ним понапрасну. Даже если бы он сейчас увидел ту самую фигуру, его интерес к ней был бы вполне материалистичен: он бы попробовал потрогать или пройти сквозь нее; посмотрел бы, сможет ли она ответить на его вопросы и вообще среагирует ли хоть как-то на его спокойствие, собранность и любознательность.