Первые слова. О предисловиях Ф. М. Достоевского - Льюис Бэгби
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Характерная для Достоевского циклическая структура существования возникает как скрытая тема в художественном вступлении к роману. Фактически, уже его первый абзац пронизан ею. Однако из-за того, что внимание автора постоянно сосредоточено на убийцах, дезертирах, педофилах, мужьях, избивающих жен, прожженных карманниках и мелких воришках, которые сведены вместе в самых унизительных обстоятельствах, «Записки из Мертвого дома» сами по себе выглядят беспросветной «чернухой», которая исключает сложную картину человечества (в особенности мужчин), характерную для более поздней прозы Достоевского. В этом романе жестокие и злые газины, Орловы и Жеребятниковы постоянно одолевают кротких, зачастую простодушных, добрых сушиловых, лучек и алеев. Это трагедия не только романа, но жизни вообще. И тем не менее в этом произведении присутствует глубокое видение человека, который сочетает в себе крайние, противоположные черты характера. Достоевский показывает это во введении. Опыт расшифровки первого абзаца введения учит нас, как читать темные и пессимистические страницы «Записок из Мертвого дома» в поисках надежды, которая в конечном счете компенсирует, но не заслоняет ужасное впечатление о человечестве, возникающее при знакомстве с темными верхними пластами романа.
Пластичность и выразительность языка, которым написано введение, используется, чтобы преодолеть границы стереотипного восприятия и замшелых условностей[45]. Если же в первом абзаце нас учат тому, как читать роман, то для симметрии начал и концов художественного текста в заключении нас тоже наставляют в том, как нам следует читать текст. В последней главе «Записок из Мертвого дома» рассказчик Достоевского, бывший каторжник и бывший дворянин Горянчиков, пишет, что незадолго до окончания десятилетнего срока наказания ему было позволено получать книги. Они оказались для него откровением, как и для Достоевского, когда он отбыл свой четырехлетний срок на каторге. Однако между Горянчиковым и Достоевским есть различие. Горянчиков заявляет: «Я придирался к словам, читал между строчками, старался находить таинственный смысл, намеки на прежнее» [Достоевский 1972в: 229].
Ирония Достоевского здесь заключается в том, что Горянчиков оценивает такой метод чтения отрицательно, а между тем Достоевский желает, чтобы мы воспринимали его роман именно так – читали между строк, пытались найти тайные смыслы и видели больше, чем видно с первого взгляда.
Ремарка Горянчикова служит другой цели. Она представляет собой портал, через который можно войти в текст Достоевского и, пробившись через плотные слои негатива, приобщиться к таящимся в глубине озарениям. Пример Горянчикова создает модель подхода, совершенно необходимого для более полного понимания поэтики Достоевского. Не стоит читать этот текст буквально, в нем следует видеть нечто большее, чем простую оболочку общественно-политических тезисов (например, «нам нужно реформировать нашу пенитенциарную систему»). Скорее Достоевский желал бы, чтобы мы воспринимали его книгу так, как Горянчиков воспринимает свои книги, видя в словах не просто носителей какого-то реального смысла, но и элементы самого обозначаемого смысла, как материальную часть идеального дискурса. Невзирая на критическое отношение Горянчикова к самому себе, Достоевский желал бы, чтобы мы видели в его тексте нечто большее, чем это допускает искусственно ограниченный или автоматизированный подход к языку и способам его использования. Фактически с помощью яркого и наводящего на размышления использования языка как изобразительного средства Достоевский пытается перевести нас через порог, который тяжелое содержание его романа делает непривлекательным. В этом смысле введение к «Мертвому дому» имеет две цели. На поверхностном уровне оно переносит нас от дискурса стороннего редактора к дискурсу «Сцен из Мертвого дома» Горянчикова. На более глубоком уровне оно дальше погружает нас в тот язык, с помощью которого создается дискурс, т. е. на второй уровень смысловой формации, которая соединяет введение и мемуары и даже превращает их в одно целое.
Для Достоевского и его героя Горянчикова оказывается возможным познать человека масштабно и точно только благодаря тому, что они общались с каторжниками и увидели как их нечеловеческую греховность, так и их человеческий потенциал. Человечество можно достоверно познать, только отбросив иллюзии и не будучи ослепленным идеализмом или пессимизмом (которые Достоевский считал соблазнительными, но иллюзорными антитезами своего времени), не сводя бесконечную сложность жизни к паттерну, категориям и безликому однообразию. А средством такого познания является язык, способный отразить глубочайшие человеческие прозрения. Он объединяет самые низменные и самые высокие сущности человечества и сплавляет наши фундаментальные противоречия и парадоксы в комплексное интуитивное понимание нашей уникальности. Короче говоря, необходимо пережить слияние чувственного или феноменального мира с другим символическим порядком, если мы желаем постичь роман Достоевского таким образом, который бы открыл нам дарованное ему и Горянчикову на каторжных нарах откровение.
Если ближе к концу романа Горянчиков наставляет нас, как следует читать редакторское вступление, само вступление с его освященными традицией литературными символами информирует нас, что именно к нему мы должны прислушаться, если желаем более полно понять роман. Вспомнив, что и Пушкин, и Гоголь, и Лермонтов придают ироническую окраску высказываниям редакторов своих предисловий, мы последуем этой традиции и проверим высказывания редактора предисловия Достоевского на наличие скрытого смысла. Вчитываясь в безэмоциональные описания жизни в Сибири, данные редактором предисловия к «Запискам из Мертвого дома», мы проникаем в самое средоточие понимания Достоевским многоголосого эстетического мира, одновременно представляющего нам два явно противоречащих друг другу явления: во-первых, мещанскую заурядность, сквозящую в радости редактора, вызванной находкой рукописи Горянчикова, а во-вторых, непрерывные циклы падения и воскрешения – ключевую идею представления Достоевского о человечестве, тезис, который он в дальнейшем старался представить более или менее всесторонне в течение последующих двадцати лет. Ибо в написанном от лица редактора вводном описании Сибири, замаскированном высказываниями, в которых сквозит мещанский материализм, заложены основные идеи романа: жизнь – это загадка, и для того, чтобы разрешить ее, мы должны совершить путешествие, а на нашем пути к просветлению нам создают помехи наши собственные толстокожесть и бедность восприятия. Образы паломника и метафизического путешествия, проделываемого в воображаемом пространстве, были позаимствованы Достоевским у Данте – давно замеченный читателями факт, который Достоевский также не пытался скрывать [Jackson 1981, 6, 40; Кирпотин: 1959, 119]. В первых строках обоих текстов фигурирует темный или непроходимый лес, и протагонисты обоих нарративов совершают главное нисхождение своей жизни в возрасте тридцати пяти лет
