Рассказы - Инна Гофф

Потом выпал снег. Все думали, что он растает, но он остался лежать, а новый все падал и падал, и скоро все вокруг побелело. Пришла зима – время года, когда люди живут более скрыто, чем летом, и трудно узнать, что там, за двойными рамами, за дверьми, обитыми толстым войлоком. Но если над трубой вьется легкий дым, а освещенные окна искрятся на морозе, то верится, что живут в этом доме счастливо и весело.

Когда Марине Сергеевне случалось проходить мимо дома, где жил хирург, из открытой форточки почти всякий раз неслись звуки музыки, и от этого казалось, что там идет бесконечный праздник.

Самого Андрея Ивановича она видела редко – они встречались только на общих собраниях.

Однажды, в конце февраля, тихим снежным вечером возвращаясь с работы, Марина Сергеевна лицом к лицу столкнулась с матерью Андрея Ивановича. Поздоровавшись, она хотела уже идти дальше, но та, словно не сразу надумав, окликнула ее:

– Проститься с вами хочу. Уезжаю завтра, может, не свидимся… – сказалд она, когда Марина Сергеевна подошла ближе. Она сказала это спокойно, но где-то – то ли в самих словах, то ли в едва уловимой интонации слышалась горечь. – Конечно, дом продала. Поспешила. Ну, да родни там полно. Не зря же люди говорят – где родился, там и сгодился… А молодые пускай живут, бог с ними… Ребятишки в ремесленном, в общежитие перешли, так что помехой не будут…

Она замолчала. Желание излить душу боролось в ней с гордостью, и гордость победила. «Пусть живут, бог с ними», – повторила она еще раз и стала прощаться.

Марина Сергеевна, ни о чем не расспрашивая, в последний раз вгляделась в усталое лицо этой простой женщины. В платке, в стеганом ватнике и черных самодельных бурках, она выглядела гораздо старше, чем тогда летом. Последнее, что запомнилось Марине Сергеевне, была металлическая пуговка, пришитая к ватнику взамен потерянной. На ней был изображен герб ремесленных училищ – гаечный ключ, скрещенный с молотком.

После этой встречи Марине Сергеевне не казалось больше, что в доме у хирурга идет бесконечный праздник.

В конце марта, когда деревья стояли еще по колено в снегу, подул весенний ветер, а в конце апреля от снега не осталось и следа. Деревья, еще нагие, смотрелись в темную талую воду. Вода постепенно светлела, становилась голубой, потом синей. В мае сделалось сухо, прогремела первая гроза, отцвела черемуха – радость первой любви. Началось лето.

В жаркую пору окна и двери в приземистом домике были распахнуты настежь, и оттуда часто слышались недовольные голоса – крикливый женский и усталый, сдержанный мужской.

Поговаривали о том, что хирург несчастлив, что жена попалась ему скандальная: стоит ему задержаться на операции или на собрании, а уж она тут как тут и все выспрашивает, выпытывает, здесь ли Андрей Иванович, давно ли пришел и сколько пробудет… Говоря об этом, смеялись беззлобно, сочувственно – хирурга любили.

Для Марины Сергеевны эти разговоры были горьки и вместе с тем приятны. Она и сама замечала, что Андрей Иванович изменился, стал угрюмым и молчаливым.

Как-то к концу рабочего дня Марину Сергеевну вызвал к себе главный врач. В маленьком кабинете было полутемно от большого дерева, растущего за окном. Главный врач – пожилая седоволосая женщина – пригласила ее присесть.

– Вот какое дело, Марина Сергеевна. Заболела операционная сестра, – сказала она. – Я прошу вас подежурить эту ночь вместо нее…

Она говорила спокойно, вполголоса, но слово «прошу» произнесла так, как произносит его человек, имеющий право не только просить, но и приказывать.

Придя в операционную, Марина Сергеевна тщательно проверила, все ли на месте, прокипятила инструменты, перебрала в памяти их названия.

Она очень волновалась и даже втайне желала, чтобы ночь прошла спокойно, без операций.

Но около одиннадцати часов вечера из приемного покоя сообщили, что предстоит срочная операция – гнойный перитонит. Санитарка куда-то вышла, и Марине Сергеевне самой пришлось идти за хирургом.

Выйдя из хирургического корпуса, она зажмурила на миг глаза, чтобы привыкнуть к темноте, и, осторожно ступая, пошла между деревьями по дорожке, ведущей к приземистому домику. У хирурга еще не спали. Окна были открыты и ярко освещены. Белые занавески мешали видеть, что происходит внутри, но сквозь них хорошо были слышны голоса. Марина Сергеевна хотела постучать, но, услышав голос Андрея Ивановича, невольно задержалась у двери.

– Ну, чего ты хочешь? Пойми, я врач, у меня много обязанностей… Пойми в конце концов, что ты мешаешь мне работать…

– Я не знаю, какие там у тебя обязанности, – раздраженно перебила Вероника. – Ты пропадаешь по дням и ночам. Откуда я знаю, где ты? Еще неизвестно, с кем… Вероника замолкла на минуту и, словно скопив силы, заговорила громко и сварливо:

– Не любишь меня, так хоть себя люби. Я не ради себя настояла, чтоб Саню отдать в ремесленное. Ради тебя же самого. Успеет с музыкой! Мне дороже твой покой…

– Если бы тебе был дорог мой покой, ты бы дала мне отдохнуть хоть эти два часа, которые я имею… – сказал он тихо, но внятно.

Марина Сергеевна, вдруг опомнившись, поняла, что она подслушивает, и покраснела, поймав себя на этом.

Она торопливо постучала. Дверь открыла Вероника.

– В чем дело? – спросила она, любезно улыбнувшись. – Андрея Ивановича? Сейчас он выйдет…

Она задержалась на мгновение в дверях и, подозрительно оглядев Марину Сергеевну, спросила:

– Вы что же, теперь в хирургии?

Уходя, Марина Сергеевна слышала, как хлопнула дверь и Вероника свистящим шепотом произнесла:

– Ступай, тебя вызывают…

Операция длилась полтора часа.

Словно боясь, что она подаст не то, что нужно, Андрей Иванович произносил названия инструментов громче и отчетливей, чем обычно. Но не успевал он произнести до конца название, как она уже протягивала ему нужный инструмент и ни разу не ошиблась.

Когда операция была закончена и больного увезли в палату, Андрей Иванович снял маску и взглянул на Марину Сергеевну с каким-то радостным удивлением:

– А вы молодчина, хорошо справились. Признаться, не ожидал…

Она почувствовала, как кровь приливает к щекам, и, сославшись на жару, распахнула окно. Словно откуда-то издалека услышала его слова:

– Хотите работать в операционной? Могу поговорить с главным врачом…

– Нет, спасибо, – тоже откуда-то издалека услышала она свой собственный голос.

Хирург собрался домой. Погасив в операционной свет, Марина Сергеевна вышла вслед за ним и остановилась у порога, чтобы подышать свежим воздухом. Сойдя с крыльца, он прошел несколько шагов и тоже остановился. Помолчали. Вокруг стояла тишина, было светло от луны, но сама луна пряталась где-то позади дома.

– Устали? – спросил Андрей Иванович.

– Нет, не устала… Голова кружится от эфира. Отвыкла…

– Сложная операция. Немного бы позже – и конец человеку…

Снова помолчали. Разговора не получалось. Он протянул руку, сорвал смородиновый лист с хилого кустика, растущего поблизости, растер в пальцах и, вдохнув запах, задумчиво улыбнулся:

– Да, время идет… Когда-то я растирал лист эвкалипта и радовался, что он пахнет смородиной. А теперь вспомнился мне юг, Кавказ… – он помолчал, еще раз вдохнул свежий запах. – На юге, там, знаете, шалеешь в первое время… А тем более я. После севера и вдруг – пальмы, бананы, финики разные… Но вскоре начинает тянуть домой, в наши края… Растительность там яркая, но какая-то ненастоящая. Все лакированное, жесткое, сухое. Без души… Словно бумажные цветы. – Он помолчал и, вздохнув, повторил: – Да, бумажные цветы…

Марина Сергеевна слушала его молча, глядя прямо перед собой, и когда взглянула на него – ей показалось его лицо очень усталым и грустным.

Постояв немного, он ушел, а Марина Сергеевна еще долго стояла у порога. Потом, подостлав газету, села. Прошелестела поблизости санитарная машина и остановилась у приемного покоя – привезли больного. Погас свет во всех корпусах, кроме детского инфекционного, а Марина Сергеевна все не уходила. В окне у Андрея Ивановича, смутно видневшемся вдали, давно уже не было света. Она все сидела, помимо воли смотрела на это окно и не чувствовала зависти к женщине, не сумевшей сделать его счастливым…

1959

Женщина и собака

Они возникли в один день. Женщина – в столовой, за нашим столом. Собака – у входа в столовую, возле пологой, усаженной штамбовыми розами лестницы, где в обеденный час терпеливо ожидают своих кормильцев собаки и кошки, обитающие в нашем доме отдыха. Женщина была моложава, носила брюки. Голос у нее был громкий, хрипловатый, как у пионервожатой, которой приходится в пятнадцатый раз кричать: «Петров, вылезай из воды!» Она посмеялась, выслушав наше предположение о своей профессии. Сказала, что просто много курит, вот и прокоптилась. А работает в редакции, – и она назвала популярный журнал.