Чувство реальности. Том 2 - Полина Дашкова

Присев на корточки, он принялся рассматривать следы на мягком рыжем суглинке. Это было почти бесполезно и непонятно, зачем нужно, но все-таки ему удалось определить, что по тропинке совсем недавно проходили в ботинках на рифленой подошве и проезжали на велосипеде.

Едва он поднялся, ему показалось, что кто-то смотрит на него из окна второго этажа сквозь прореху между шторами. Силуэт был знакомый: маленькая стриженая голова, короткая шея, широкие покатые плечи. Он поприветствовал Светлану Анатольевну, помахал ей рукой. Штора дернулась. Оставалось войти в дом.

— Что вы здесь рыщете? — услышал он громкий сердитый голос. — У вас есть какая-нибудь официальная бумага, дающая вам право здесь рыскать?

Пока он огибал дом, Лисова успела спуститься со второго этажа, ждала его на крыльце веранды и уже заранее была настроена воинственно и враждебно. Кстати, совершенно непонятно, почему.

Саня удивился, как сильно она изменилась за два дня. Что-то совсем новое появилось в лице и во всем облике. Присмотревшись, он понял, что она просто накрасила губы и глаза, нарумянила щеки. Волосы, раньше бесцветные, зализанные назад, приобрели приятный ореховый оттенок, заблестели здоровым блеском, как в рекламе шампуня, и были уложены в элегантную прическу. Вместо спортивных туфель она надела белые босоножки на небольшом каблучке. Вместо унылых мешковатых юбки с кофтой облачилась в шелковое платье благородного серо-голубого цвета. Сверху накинула белую шелковую шаль, украшенную вышивкой под цвет платья. В ушах и на шее мерцал крупный жемчуг, очень шедший ко всему ее наряду.

До истинной леди она, конечно, не дотягивала, но выглядела неплохо, теперь ее нельзя было назвать теткой без пола и возраста. Теперь она стала похожа на женщину.

— Здравствуйте, Светлана Анатольевна, — улыбнулся Арсеньев, не скрывая своего восхищения, — а мы вас совсем потеряли. Вы удивительно преобразились, вас просто не узнать.

Лисова не сочла нужным ни поздороваться, ни поблагодарить за комплимент.

— Я свободный человек и, кажется, не давала никаких подписок, — она развернулась, взмахнула шалью, как крылом, и прошествовала назад, в дом.

Повеяло сладкими, терпкими, ужасно знакомыми духами. Такими же пользовалась Зюзя. Нечто основательное и старомодное, из глобального дефицита семидесятых. Саня вошел вслед за ней на веранду.

— Да, подписку мы у вас не брали, но мы рассчитывали на вашу порядочность и не могли предположить, что вы исчезнете. Вы у нас пока единственный свидетель.

— Я не свидетель. Я пришла в квартиру, когда все уже было кончено, — надменно заявила Лисова и уселась в кресло. — Все, что я могла вам сообщить, я уже сообщила.

— Ну хорошо, хорошо, — улыбнулся Арсеньев, — скажите, месяц назад Виктория Павловна покупала машину “Фольксваген-гольф” цвета мокрого асфальта?

— Она без конца что-то покупала машины, шубы, драгоценности, тряпки, — сердито проворчала Лисова и отвернулась.

— Машину она покупала? — повторил Арсеньев.

— Не знаю!

— То есть как — не знаете? Это ведь достаточно серьезная покупка.

— У нее была машина.

— Одна?

— Может, и десять. Я понятия не имею. Я никогда не заглядывала в гараж. Видела всего одну, бирюзового цвета. В марках я не разбираюсь.

— Да, совершенно верно, Виктория Павловна ездила на бирюзовой “Хонде”, — кивнул Арсеньев, — но месяц назад она купила вторую машину, “Фольксваген-гольф”, цвета мокрого асфальта.

— Нет, — Лисова помотала головой, — я про это ничего не знаю. Шубу я видела, а машину нет.

— Так, погодите, а когда она купила новую шубу?

— Недавно. Недели две назад. Я запомнила потому, что она полдня при мне разгуливала в ней по квартире, крутилась перед зеркалом.

— Ну ладно, — вздохнул Арсеньев, — вы не могли бы вспомнить, кто в последнее время приходил к Кравцовой в гости?

— Да у нее постоянно толклись люди. Мне они не представлялись. А последним приходил этот американец, как вы понимаете, — она многозначительно поджала губы и добавила чуть слышно:

— Пришел и остался навечно.

— Вы видите в этом нечто символическое?

— Ничего я в этом не вижу, кроме грязного разврата.

— Вы хотите сказать, они оба получили по заслугам? — вкрадчиво уточнил Арсеньев.

— У вас есть санкция на допрос? — быстро спросила Лисова, и лицо ее покрылось пятнами.

— А, что, беседовать с вами возможно только при наличии официального документа? Светлана Анатольевна, чем объяснить такую враждебность? Вы понимаете, что произошло убийство, и я общаюсь с вами, задаю вопросы вовсе не для собственного удовольствия. Санкции у меня с собой нет. Но у вас дома, в вашем почтовом ящике, лежит официальная повестка, на которую вы никак не откликнулись. Если хотите, я могу сейчас позвонить в прокуратуру…

— Не надо, — перебила она и вскинула руку, — я понимаю, что веду себя не правильно, с вашей точки зрения. Но поймите и вы меня. Мне пришлось пережить тяжелое нервное потрясение. Это во-первых. Во-вторых, я не привыкла сплетничать. Так уж я воспитана. Не умею рассказывать посторонним ни о своей, ни о чужой личной жизни.

— Это замечательное качество, — кивнул Арсеньев, — оно, безусловно, заслуживает уважения. Но, еще раз повторяю, речь идет об убийстве. И нам не обойтись без вашей помощи. Скажите, когда собирались гости, здесь, или у Кравцовой, кто обычно снимал на любительскую камеру?

— Феликс. Сотрудник пресс-центра. Заместитель Кравцовой. Кажется, его фамилия Нечаев.

— Светлана Анатольевна, почему при первой нашей встрече вы отказались ответить, где работала убитая?

— Я не знаю, чего вы от меня хотите, — она вскочила, прошлась по веранде, остановилась у окна, извлекла откуда-то бумажную салфетку и принялась стирать невидимое пятно на стекле.

— Вы очень нужны были нам, когда мы проводили обыск. Лучше вас никто не знает, где что могло лежать в доме Виктории Кравцовой. Даже сама Виктория.

— Кто вам это сказал?

— Евгений Николаевич.

Она все еще стояла к нему спиной и так резко дернулась от его слов, будто ее ударило током. На веранде был полумрак. Яблони подступали вплотную к окнам. Арсеньев заметил выключатель, повернул его, и веранда залилась светом. Лисова заметалась в своей шали, словно летучая мышь. Сначала кинулась к большому, стилизованному под старину телефону, который стоял на этажерке в углу, схватила трубку, тут же ее бросила, потом полетела к комоду, так и не поворачиваясь лицом к Арсеньеву, схватила толстую книгу. Это был телефонный справочник.

— Светлана Анатольевна, с вами все в порядке? Она, не отвечая, принялась лихорадочно листать справочник.

— Вы что-то ищете? Я могу вам помочь? — осторожно спросил Арсеньев.

— Он не мог такое сказать! — она плюхнула открытый справочник на комод страницами вниз и резко развернулась. — Женя вам такого сказать не мог. Я не верю.

— Светлана Анатольевна, пожалуйста, успокойтесь. Вы собирались позвонить ему и выяснить, говорил он это или нет? — догадался Арсеньев. — Вы знаете, куда он уехал?

— Он не мог такое сказать, — повторила она чуть слышно, и при ярком свете стало видно, что макияж наложен нелепо, неумело, она раскрашена, как старая кукла. В глазах набухали слезы, вместе с ними по щекам потекла тушь.

— Но в этом нет ничего плохого, — попытался утешить ее Арсеньев, — Евгений Николаевич не хотел вас обидеть.

— Правильно, — она согласно кивнула и опустилась в кресло, — ничего плохого. Наоборот, это даже лестно. Так говорят о добросовестной, честной прислуге. О прислуге, понимаете вы или нет?

Арсеньев встал, подошел к комоду. Справочник был раскрыт на разделе “Рестораны”. Значит, их светлость отправились обедать и расслабляться, забыв про назначенное время.

— Так в какой ресторан поехал Евгений Николаевич? — спросил он небрежно.

— Я не знаю, — она всхлипнула и помотала головой, — он не сказал мне.

— Но вы же собирались звонить?

— Нет. Это я так, машинально. Не надо его тревожить. Он скоро вернется, дайте ему спокойно покушать.

Она сидела и плакала. Сане было искренне ее жаль. Ее рыдания казались такими же нарочитыми и неумелыми, как макияж, как вся она, в дорогом, явно тесноватом платье, с крашеными волосами, в жемчугах и с поэтической шалью на плечах. Еще при первой встрече он заметил, как быстро меняется у нее настроение. За сентиментальными рыданиями следуют сухая отчужденность, враждебность, агрессия, затем апатия. И все кажется фальшивым, наигранным, хотя возможно, за этим стоят реальные живые чувства. Просто она не умеет их выразить по-другому.

Он вдруг представил, как ужасно могла раздражать эта женщина своей неуемной заботой, самоотверженным служением. Особенно того, кто нуждался в этом служении, кто легкомысленно принимал его и врал себе, будто это нормально, когда молодая женщина становится приживалкой в чужой семье. Семья пользовалась ее услугами, фыркала в кулачок, если вырывались наружу из пылкой души приживалки мелодраматические, но не всегда безопасные страсти.