Огненная судьба. Повесть о Сергее Лазо - Николай Кузьмин

Как и во времена отцовской молодости, студенты и курсистки не желали жить в ладу с правительством. Возникали кружки, землячества, политические партии, и всяк предлагал свой план общественного переустройства.

Градус студенческого возбуждения все возрастал. Любимым профессорам устраивали бешеные овации, нелюбимым мстили — не посещали их лекций. Петербург был наводнен слухами о настроениях студенчества они становились как бы барометром политического настроения. Сергей обратил внимание, что студентам это льстило. Наказания уже никого не страшили, наоборот, ими даже гордились. Константина Суханова, попробовавшего тюремной каши, курсистки провожали восторженными взглядами. Сын вице-губернатора ходил в рабочей сатиновой косоворотке. Поговаривали, что он и Всеволод Сибирцев — свои люди на заводах «Новый Лесснер» и «Айваз».

Однажды за Сергеем зашел Федор Баткин и они отправились на собрание студенческого землячества — сегодня должен был читаться реферат о положении в деревне.

— Вы же должны знать деревню, — заметил Федор. — У вас, рассказывают, имение.

— У родителей, — сухо уточнил Сергей.

Он никогда не скрывал своего происхождения, но твердо решил не повторять судьбы отца. Жизнь его сложится совершенно иначе.

После неловкого молчания первым заговорил Федор Баткин. Он стал рассказывать о деятельности так называемых студенческих землячеств. Кое-что Сергей знал и сам. Первоначально эти объединения учащейся молодежи имели целью облегчить существование в столице, вдали от родных мест. Помимо чисто товарищеского общения студенты оказывали друг другу и посильную материальную помощь. В земляческом «обществе взаимного кредита» можно было взять денег на уплату за квартиру, на покупку учебников, обуви, одежды. Затем образовались кружки «саморазвития», начали собирать библиотеки, на собраниях стали читаться рефераты по острым темам современной жизни, составляться петиции начальству, протесты, а там и прокламации. Землячества, таким образом, превратились в одну из форм оппозиционерства и официально были запрещены. Но существовать они не перестали, наоборот, деятельность их ширилась, обретала злободневность. Одной из таких боевых организаций студентов стало в Петербурге дальневосточное землячество, в частности отколовшееся от него уссурийское, куда входили молодые люди, приехавшие в столицу с самого края света, с далекого океанского берега России.

Когда Федор и Сергей явились в учебный корпус, в коридоре было уже не протолкнуться. У входа в большую аудиторию кипел людской водоворот. Пришлось остановиться, пережидая. Сергей услышал, что с Федором кто-то поздоровался, и обернулся. Рядом стоял Константин Суханов, тоже не пожелавший лезть в толчею. Косой клин ворота его сатиновой рубашки свисал на грудь, открывая молодую крепкую шею. Суханов, похмыкивая, качал головой и еле слышно напевал: «Сам узнаешь, будет время, бранное житье…» К нему подошла и о чем-то горячо заговорила молоденькая девушка со скуластым лицом — Мария Сахьянова. На Сергея повеяло далью неведомого края.

Реферат о положении в русской деревне читал совсем незнакомый Сергею человек в такой же, как у Суханова, косоворотке. Слушали его внимательно. Оратор глухим пророческим голосом кидал в притихшую аудиторию страшные слова. Близится новая революция, которая сметет с земли «всех нас вместе с нашими усадьбами, имениями, вместе со всем нашим образованием, женами, орденами».

— В русской крестьянской люльке сейчас нетерпеливо пробует голос будущее не только России, но и всего мира!

Ему бешено аплодировали. Однако Федор Баткин хмурился и разочарованно почесывал бровь. Он несколько раз сбоку взглянул на Сергея, как бы желая узнать его оценку всему услышанному.

Признаться, реферат Сергею не понравился. Он ожидал услышать что-либо основательное. Невольно пришли на память картинки убогого крестьянского быта. Ранний зимний вечер, в тесных и душных избенках укладываются спать детвора и старики, на лавках расстилают полушубки молодые пары, на шестке устроился кот, перед печкой тяжело вздыхает новорожденный теленок, у самой двери хрюкают отъемыши поросята, с потолочной матицы свешивается зыбка с будущим наследником всего этого убожества, а по зыбке, по стенам сотнями шелестят тараканы…

— Спорно, спорно, очень спорно, — бормотал Федор Баткин, пробираясь к выходу. — Но вы обратили внимание, с каким интересом слушали? Люди стремятся действовать. Но как, в каком направлении? Это сейчас самое важное, самое острое.

Сергей поинтересовался, какой партии Баткин симпатизирует. Тот задумался.

— Вообще-то эсеры, не отнимешь, решительные люди.

О большевиках он тоже отозвался с уважением, однако насчет отмены частной собственности с сомнением покачал головой. Баткин куда-то торопился и стал прощаться. Издалека, из-за Невы, студеный ветер принес печальное пение заводского гудка. Оба невольно прислушались. Это становилось приметой времени: голоса фабричных гудков достигали самого центра столицы.

— Гудят… — неопределенно проговорил Баткин и, пожав Сергею руку, пошел своей дорогой.

До поздней ночи Сергей бродил по городу. На Сенатской площади ветер гнал сухую поземку. Историческая площадь! Это сюда далеким декабрьским утром вышли с горсткой войск мятежные молодые люди, лучшие сыны России. Отец, Георгий Иванович, всегда с уважением отзывался о декабристах.

Под мерный звон замерзших колоколов Исаакиевского собора Сергей побрел с площади. Над головой взметнулись медные копыта царского коня, застывшего перед обрывом с Фальконетовой скалы. На чугунных столбах мотались фонари, освещая каменную горбину Троицкого моста. Худенькая девчонка, согнувшись, брела по мосту, и ветер рвал ее истрепанную одежонку. Суров к бездомным зимний ветер в Петербурге!

Домой Сергей вернулся на рассвете. Он стянул тяжелую шинель и, не разуваясь, повалился на диван. Чаю бы сейчас горячего или подогретого вина. Горели нахлестанные снегом щеки. Итак, к чему же он пришел? Далекий предок Иордании, Пушкин, декабристы, перебитая судьба отца… Более века тлело и постепенно разгоралось из искры недовольства русское подвижничество революционеров. Сейчас критические годы. Впрочем, для кого они критические? Пожалуй, только для него. Он понимает, что пора принять решение, одно-единственное на всю жизнь. Где же его место в предстоящей борьбе? Незаметно он стал засыпать и вдруг раскрыл глаза, с тоскою огляделся. Все было прежним. Неужели и ему, со всеми его мыслями, стремлениями, суждено повторить судьбу несчастного отца?

По коридору прошлепала сонная кухарка и стала греметь в кухне, растапливая печь. В соседней комнате проснулся жилец, немолодой чертежник, франт и сердцеед, спросил чаю и, посвистывая, уселся за чертежную доску. Начался еще один день!