Дегустатор - Мастер Чэнь

Полчаса назад на регистрации произошла забавная сцена. Алина получила место у окна, Гриша требовал себе кресло тоже у окна, поскольку это ведь именно он успешно расследовал дело сжигателей и каббалистов. А еще Гриша затащил к себе под бок Седова, пообещав всю дорогу без перерыва брать у него интервью. Юля, незаметная, как мышка, пристроилась к ним, и получилось так, что впереди сидим мы с Алиной, а прочая троица сзади.

Поскольку в тот момент я все еще не верил до конца, что я уже не детектив, и реагировал на происходящее очень быстро, то мгновенно все понял и мысленно сказал Грише спасибо.

Алина снова начала дрожать; у нее, оказывается, кончились те таблетки, которыми она отгоняла простуду, держала ее на расстоянии, как волчью стаю.

— Но на самом деле лучшей моей таблеткой был ты, — сказала она, рассматривая меня своими неповторимыми глазами, цвет которых почти невозможно описать. — Знаешь ли, это было очень странное знакомство. Я все время чувствовала, что ты здесь чуть ли не охраняешь меня. И ничего не требуешь, не доставляешь никакого дискомфорта. Просто ты где-то рядом, если надо — поможешь. Редкий случай. А странное это знакомство потому, что мы не встречались раньше. Мы ведь примерно одного возраста, так? Могли бы познакомиться много лет назад.

— Я был тогда другим. Кстати, о дискомфорте — почему ты прячешь руки в рукава, как японский рикша?

— Они замерзли, — с досадой сообщила Алина. — Что со мной творится — не понимаю. Сейчас пройдет.

— А, — сказал я. — Есть вот этот плед и все та же куртка, а есть кое-что получше. Ну-ка, руки.

— Что — руки?

— Ноги ты можешь засунуть вот сюда, когда взлетим, а руки — замечательная штука, их можно вот так взять…

Секрет в том, чтобы делать это сильно, очень сильно, боясь, что сломаешь эти хрупкие пальцы. Растирать, мять, нажимать на точки. Так, чтобы ее руки испугались и потребовали помощи от сердца — больше крови, и вот они согреваются, а поскольку это очень нервная штука — руки, то за ними согревается и весь человек в целом.

Это почти страшно — проделывать такое с теплой, тонкой кожей, с мягкими косточками, и все это время думать о неожиданных вещах, обо всем прочем, что с этими безвольными, иногда слабо сжимающимися руками можно было бы проделать.

— Почему ты такой красный? — услышал я ее шепот. Эти глаза цвета александрита были совсем близко. — Ты застенчив?

— Потому что передача энергии, космос, — невнятно начал объяснять я. — Но вообще-то да, очень застенчив от природы. Хорошо, а почему ты красная?

— Потому что мне вдруг стало очень тепло. А мы, тем временем, уже взлетели.

Значит, я еще долго не увижу шпили Франкфурта, зато в финале Джеймса Бонда в виде награды, по законам жанра, всегда ждет много любви в конце книги. Что, вот это и есть любовь? И, значит, это — финал?

Они там, сзади, наверняка уверены, что все ночи мы проводили вместе. Как они удивятся, узнав, что ничего подобного не было и близко.

Но тут я вспомнил про Седова, который получил колонку в журнале Алины, и снова тихо порадовался.

Она совершенно спокойно засунула две узкие ступни в полосатых носках мне под бедро, завернулась в одеяло с головой и замолчала.

Так где я читал об отравлении никотином? Главным героем в той книге был актер… Не могу вспомнить. А, уже неважно.

Я посмотрел влево и подумал: у меня все время чувство, что мне не дают с ней поговорить. Да мы вообще все это время лишь обменивались фразами, и не более того.

И тут, поскольку Алина у меня под боком была до странности теплой, я тоже заснул.

Длинный коридор «Шереметьева», по которому бредут вереницы людей, посматривающих через стекло влево, на взлетное поле, кончается клоакой — потертыми ступенями вниз, в тусклую яму, воронку, где шевелится у пограничного контроля злая плотная толпа.

И каждый из нас, поняв, наконец, что вот она — Родина, сказал что-то про соответствующую мать. Вслух или про себя, в мягких выражениях или полным текстом. Но в общем все мы мыслим в этот миг одинаково.

Есть такой «эффект Кауфмана» — прославленного виноимпортера, который заметил как-то, что восприятие вина меняется в зависимости от места. Где-то на виноградниках Чили или Тосканы ты ощущаешь одно, но привозишь ту же бутылку домой, открываешь ее — а оно чуть-чуть другое.

И это касается не только вина. Сколько раз я наблюдал или ощущал тот самый эффект — возвращается человек, полный планов, давший по ту сторону границы множество обещаний, сделавший записи, обменявшийся карточками. И нет сил поднять руку, позвонить, начать выполнять обещанное. Стоит только посмотреть вот на эти лица и не ушами даже, а буквально спиной послушать разговоры.

Ну ладно.

Сейчас, сейчас: на улице нас ждет вдох родного воздуха — а он заметно холоднее, чем на германском юге, — и тогда заряд оптимизма обеспечен.

— Я даже забыла вызвать из редакции машину, — улыбнулась краем рта Алина, возникшая у меня под боком. — Расслабилась. Что-то не то с головой.

— Я тоже не вызвал, — ответил я. — Потому что свою машину люблю водить сам. И она меня ждет, метрах в ста пятидесяти отсюда. Подожди в тепле, увидишь через стекло что-то очень белое — выходи.

А чтобы она вдруг не передумала, я отобрал у нее сумку (неожиданно зверски тяжелую) и быстро-быстро понес вниз, на парковку.

Черт знает куда девалась остальная наша троица — может, получала багаж, с этого момента я просто полностью забыл о ее существовании. И надолго.

— Она очень белая, — сказала Алина, падая на переднее сиденье. — И она чистая! А что за машина?

— Ну конечно она чистая, если белая, — посмеялся я. — Это такая замечательная штука — «Дэу Нексия».

Она чистая? Все так просто — заранее заготовленные три-четыре пластиковые бутылки с водой в багажнике и скребок-губка с длинной ручкой; если начинать поливать воду с крыши и двигать губкой очень-очень энергично, то пары минут хватит, пока греется мотор. Кроме того, на белом грязь не так заметна. Попробуйте черную и все поймете.

Шереметьевские березы сторожат лес, где пахнет грибами, — еще можно успеть походить по нему, там будет падать с ветвей дрожащий золотой дождь. Я знаю, какой сейчас должна быть в машине музыка: летящей, с еле заметной грустью, — но что это, Алина опять спит? Или лежит, прислонившись к стеклу, с закрытыми глазами? Этого не может быть. Она не может сейчас спать.

Она открыла глаза, только когда мы оказались на длинной, звенящей трамваями Трифоновской улице.

— А я ведь, кажется, не сказала адрес, — проговорила она, мы посмотрели друг на друга и засмеялись. — А это что?

— А это, — сказал я, — место, где у меня есть такие же таблетки, которые у тебя кончились.

— Ну конечно, конечно — таблетки! — восхитилась она, и мы снова начали смеяться.

— Боже ты мой, мы ведь совсем большие, — сказала она, поднимаясь по лестнице. — Та-ак, у тебя нет лифта, понятно. Мы большие, мне сорок лет. Ты слышишь, мне сорок лет! А я все равно… Ой, никогда не видела белую кожаную входную дверь! Это уже не случайность. Это уже стиль.

Дверь, со звуком присоски, открылась.

— Здесь чисто! — восхитилась она. — И ты живешь здесь совсем один?

— Абсолютно, и, честно говоря, до сих пор не верю своему счастью. Вхожу в дом после очередной поездки с замиранием: а вдруг квартиры там нет и не было?

— Что это такое? — спросила она в прихожей, рассматривая сооружение за дверью туалета. — Кстати, мне сюда нужно.

— Это газовая колонка. Между прочим, немецкая. Она означает, что всегда есть горячая вода, и что вечером можно зайти сюда, зажечь живой синий огонь и как-то задуматься.

А потом, выйдя, она остановилась на пороге комнаты и подняла брови:

— Светло-серый ковер… Золотисто-розовые занавески. Никакой мебели, только встроенный шкаф. Белый. А ведь это хорошо. И… ты спишь на полу? На этом громадном матраце?

— Я один раз в жизни был в Японии, и… А что это с тобой, дорогая Алина?

Она дрожала. Кто-то в самолете признавался ей в природной застенчивости, но тут…

— Боже ты мой, как мне стыдно, — странным сонным голосом сказала она. — Трястись — дурной тон.

— Да, — успокоил я ее. — Очень стыдно, и мне стыдно, и им стыдно, иди-ка сюда. Сейчас это пройдет. Я все сделаю.

Я положил руку ей на лоб.

— Так все просто, — продолжала она. — Мне казалось, что мы уже давно не вылезаем с тобой из постели, привыкли, а вот только я — так, что это?

«Это» был градусник. И, после долгой паузы:

— Не может быть. Ты ошибся. Ну а если так, я просто поеду домой.

— Да, а дома у тебя, как ты говорила раньше, есть мальчик? Десяти лет? Заражать будем?

— Да это, наверное, пустяк… Ну вот, готово, посмотри, посмотри, если так настаиваешь…