Мажор - Антон Макаренко

Туру-туру-туру,

Туру-туру, туру, туру,

Туру-туру-туру.

Воргунов живо аплодирует, мальчики собираются к нему.

Воргунов: Честное слово, хорошо. Вы были на «Кармен»?

Романченко: Аж два раза. И наш оркестр играет. Мы можем еще спеть для вас марш из «Кармен»: Петьки, Федьки, Витьки, Митьки.

Жученко: Эй, вы, музыканты, успокаивайтесь, пока я вас отсюда не попросил…

Романченко: Мы возле вас сядем, товарищ Воргунов. А то наша жизнь плохая: кто чего ни скажет, а Жучок на нас кричит.

Воргунов: Ну что же, садитесь.

Романченко: Вы у нас будете, как дредноут, а мы подводные лодки.

Синенький: Вы знаете как, товарищ Воргунов? Если Жучок будет нападать, вы правым бортом, а если Алексей Степанович — левым бортом.

Воргунов: А вы меня тут нечаянно не взорвете? Подводная лодка, знаете, опасная вещь…

Синенький: Ого! Вот вы сегодня увидите: будет атака подводных лодок — прямо в воздух.

Крейцер: У вас такие серьезные планы, подводные лодки?

Романченко: Даже самим немного страшно.

Блюм: А почему вы говорите «подводные лодки»? Настоящие моряки так не говорят. Говорят: подлодки.

Синенький (улыбается): Так это мы для непонимающих, для разных сухопутных.

К этому времени в кабинете собрались все пять командиров, человек пятнадцать-двадцать старших коммунаров. Не нашедшие места на диване стоят у дверей. «Подлодки», разместившиеся было на диване, уступая места старшим и взрослым, постепенно опускаются на ковер, окружая большой диван со всех сторон. Прежде всего им пришлось уступить место на большом диване Крейцеру, потом Трояну; Торская и Вальченко устроились у стола Захарова, недалеко от них Блюм. Дмитриевский и Григорьев держатся особняком в самом дальнем углу. В кабинете стало тесно.

Жученко: Ну, довольно.

Пауза.

Жученко: Первый!

Клюкин: Есть!

Жученко: Второй!

Зырянский: Есть, второй.

Жученко: Третий!

Донченко: Есть.

Жученко: Четвертый!

Забегай: Четвертый непобедимый есть.

Жученко: Пятый!

Собченко: Пятый на месте.

Жученко: Голосуют командиры, члены бюро, начальник коммуны и товарищ Крейцер, а также главный инженер. Могут присутствовать и брать слово все коммунары, но предупреждаю, в особенности компанию подводных лодок, что при малейшем, знаете (улыбнулся), выставлю беспощадно.

Синенький (шепчет Воргунову): Видите, видите, какая политика?

Жученко: Объявляю заседание совета командиров открытым. Слово члену бюро комсомола товарищу Ночевной.

Ночевная: Все уже знают, в чем дело. Я коротко. Положение на заводе неважное. Проектный выпуск — пятьдесят машинок, а мы сегодня еле-еле собрали тридцать пять…

Романченко: Тридцать шесть.

Жученко: Федька…

Романченко (Воргунову и Крейцеру): Видите, какая справедливость. Ведь на самом же деле тридцать шесть. А она не знает, а берется доклад делать.

Жученко: Федька, оставь разговоры.

Воргунов: Они нас взорвут, эти подлодки.

Ночевная: Ну, хорошо, тридцать шесть. Недостатка у нас ни в чем нет, коммунары работают хорошо. Но все-таки дело как-то не вяжется, и техника нашего производства освоена слабо. Комсомол предлагает: прежде всего прекратить всякую партизанщину, вызовы коммунаров по вечерам. На всех опасных и важных участках мы предлагаем учредить коммунарские посты для изучения техники и для того, чтобы наблюдать за ходом всего дела на этом месте. Посты эти должны отвечать за свои участки наравне с администрацией. Бюро просит совет командиров провести это в жизнь начиная с завтрашнего дня.

Жученко: Кому слово?

Романченко: Мне! (Подскочил на ковре.)

Жученко: Ты подождешь.

Синенький: Вот видите?

Воргунов: Давай и в самом деле подождем.

Клюкин: Дай мне слово.

Жученко: Говори.

Клюкин: Я два слова. Надо решить вопрос о Григорьеве. Ленивый, неспособный и чужой для нас человек. Второе: надо, чтобы товарищ Дмитриевский объяснил, на чем основано его особое доверие к Григорьеву и особое недоверие к коммунарам?

Романченко: Это — да…

Григорьев: Мне можно?

Жученко: Говорите.

Григорьев: Я всю эту компанию понимаю. Коммунары любят, чтобы их хвалили, а я требую от них честной работы.

Общий смех.

Гедзь: Когда вы сами приходите на работу?

Романченко: А сколько раз вас товарищ Воргунов гонял?

Жученко: Федька, ну чего ты кричишь?

Григорьев: Криком и смехом не возьмете, товарищи коммунары. А воровство?

Пауза.

Григорьев: Почему же вы не смеетесь?

Пауза.

Григорьев: Если сейчас произвести обыск?

Забегай: А кто будет обыскивать?

Григорьев: Вот только жаль, что обыскивать некому…

Крейцер: Все воры, значит?

Григорьев: Я этого не говорю. Но вы предпочитаете о воровстве молчать.

Романченко: Чего молчать? Дай слово, Жучок.

Жученко: Подождешь.

Романченко: Так смотрите же, товарищ Григорьев: я не молчу, а поджидаю.

Жученко: Ты дождешься, пока я тебя выставлю. Видишь, товарищ Григорьев не кончил?

Григорьев: Я все-таки предлагаю обыск. Вчера у Белоконя пропали часы из кармана. За что страдает этот человек? Только повальный обыск.

Блюм: Так надо же пристава пригласить?

Григорьев: Какого пристава?

Блюм: Эпохи Николая второго, какого?

Жученко: Соломон Маркович… постойте…

Блюм: Я не в состоянии больше стоять… У меня тормоза испортились…

Собченко: Дай, Жучок…

Жученко: Жарь.

Собченко: Григорьев: прямо нас называют ворами, и выходит так, что мы помалкиваем. Почему? Мы так молчать даже и не привыкли. Так считают: беспризорный — значит вор. Григорьев сколько здесь живет, а того и не заметил, что в коммуне нет беспризорных. Беспризорный — кто такой? Несчастный, пропадающий человек. А он не заметил, что здесь коммунары, смотрите какое слово: коммунары, которые, может быть, честнее самого Григорьева…

Дмитриевский: Не позволяйте же оскорблять.

Жученко: Ты поосторожнее, Санчо…

Собченко: А для чего нам осторожность? Кто это такое придумал! Таких, как Григорьев, нужно без всяких осторожностей выбрасывать. Инструменты пропадают, надо обыскивать коммунаров? Почему? А я предлагаю: что? Пропали инструменты? Обыскивать Григорьева.

Григорьев: Как вы смеете?

Дмитриевский: Это переходит всякие границы.

Жученко: Товарищ Собченко!

Романченко: Ух, жарко…

Собченко: Нет, ты сообрази, Жучок, почему на всех коммунаров можно сказать «вор», устраивать повальные обыски, а на Григорьева нельзя? Мы знаем, кто такие коммунары: комсомольцы и рабфаковцы. А кто такой Григорьев? А мы и не знаем. Говорят, генеральский сын. Так если комсомольца так легко обыскивать можно, так я скажу: сына царского генерала — скорее. А возле Григорьева Белоконь. Откуда он? А черт его знает. Механик. А он долота от зубила не отличает, автомат угробил. Тут уже и товарищу Дмитриевскому ответ давать нужно: почему Белоконь, почему? А Белоконь денщик отца Григорьева. Какой запах, товарищи коммунары? Все.

Григорьев: Откуда это? Кто вам сказал?

Блюм: Это я сказал.

Григорьев: Вы?

Блюм: Я.

Григорьев: Вы знаете моего отца?

Блюм: А как же? Встречались.

Григорьев: Где?

Блюм: Случайно встретились: на погроме, в Житомире…

Дмитриевский: Такие вещи надо доказывать.

Блюм: Это я в Житомире не умел доказывать, а теперь я уже умею, к вашему сведению.

Романченко: Вот огонь, так огонь…

Жученко: Товарищи, не переговаривайтесь. Берите слово.

Зырянский: Слово мое?

Жученко: Твое.

Зырянский: Прямо говорю: Григорьеву дорога в двери. У нас ему делать нечего. Только за женщинами. Ко всем пристает: и уборщицы, и конторщицы, и судомойки, и учительницы, коммунарок только боится.