Философия Зла - Ларс Свендсен

Если мы думаем о некоем зверстве, то, как правило, занимаем позицию жертвы, поскольку не можем представить себя в роли мучителя. Мучитель видится чудовищем, ненормальным и бесчеловечным садистом. Однако большинство мучителей - довольно обычные люди, не отличающиеся какой-либо ярко выраженной предрасположенностью к садизму. В отношении негодяев из греческой хунты, бесчинствовавших в 1967-1974 годах, были проведены тщательные исследования, которые показали, что эти люди не были склонны к садистскому или авторитарному поведению ни до, ни после службы в армии. Ни в роду, ни в обстоятельствах их жизни не было ничего такого, что отличало бы этих людей от всех прочих276. Однако некоторые истязатели входят во вкус. Насилие возникает по одной причине, но продолжается уже по другой. Пытка обретает собственную ценность. Во время войны во Вьетнаме обычной практикой американцев было избиение на допросе вьетнамских военнопленных. Как правило, проводившие допросы начинали их без особого энтузиазма, поскольку это было для них обычной рутиной. Однако многие из них впоследствии говорили, что увлекались, избивая пленного вновь и вновь, они начинали получать удовольствие от происходящего и должны были урезонивать себя, чтобы это избиение не превратилось бы в жесточайшее зверство277. Иногда им удавалось справиться с собой, иногда нет, а порой они сознательно шли гораздо дальше. Многие позволяют себе увлечься войной278. «Подлинная история убийства» Джоанны Бурк (Joanna Bourke) изобилует цитатами из высказываний совершенно обычных солдат, считающих, что убивать - «наслаждение», это «забавно», «здорово»279. Генри де Ман описывает, как ему удалось попасть из миномета в группу неприятеля, так, что тела и части тел разлетались в разные стороны, - описание заканчивается следующими словами: «Я должен признать, что это был один из самых счастливых моментов в моей жизни»280. И Филип Капуто выражает схожее мнение: участие в сражении делало его «таким счастливым, как ничто другое». Советский солдат, прошедший Афганистан, говорит: «Со своими ребятами, всем вместе обрушиться на массу и убивать - захватывающе, даже весело»281. Важен следующий факт: большинство вернувшихся с войны людей продолжают вести в точности такую же жизнь, какую вели до войны. Было проведено множество исследований влияния опыта, полученного на войне, ее жестокости, на поведение людей в последующей гражданской жизни, однако роста насилия и криминала выявлено не было282. Реалии войны настолько отличны от ситуации обычной жизни, что, казалось бы, маловероятно перенесения одного в другое. И тем не менее находятся люди, жестокость которых выходит за рамки неординарных ситуаций и становится нормой жизни.

Серийные убийцы, более чем кто-либо другой отражают популярное представление о демоническом зле. Когда читаешь о таких серийных убийцах, как, скажем, Генри Ли Лукас (Henry Lee Lucas), создается впечатление, что единственным мотивом их поступков является не что иное, как сильнейшее наслаждение, которое они получают, причиняя жертве сильнейшее страдание. Лукас, к примеру, предпочитал связывать жертву, давая ей - как правило, жертвой становилась женщина - понять, что убьет ее. Затем он один за другим отрубал, отрезал или отпиливал ей пальцы рук и ног, чтобы она знала, что навсегда останется калекой, даже если ей удастся выжить283. Существуют другие, более страшные примеры, которые нет смысла здесь приводить. Суть в том, что мы имеем дело с поступками, причины которых трудно объяснить чем-либо, кроме желания причинять другим сильнейшие страдания, ради самого этого страдания. Можно назвать это аутичным насилием, актом насилия, являющимся самоцелью. Подобная жестокость выглядит необъяснимо, как чистейшее безумие. Ницше пишет:

Так говорит красный судья: то ради чего убил этот преступник? Он хотел ограбить».

Ноя говорю вам: душа его хотела крови, а не грабежа - он жаждал счастья ножа!

Но его бедный разум не понял этого безумия и убедил его. «Что толку в крови! - говорил он. - Не хочешь ли ты, по крайней мере, совершить при этом грабеж? Отмстить?»

И он послушался своего бедного разума: как свинец, легла на него его речь - и вот, убивая, он ограбил. Он не хотел стыдиться своего безумия284.

Если мы хотим объяснить некий поступок, то должны понять его цель, однако мы не в состоянии это сделать. Существуют убийства, которые нельзя объяснить припадком бешенства, желанием скрыть преступление или тем, что жертва сопротивлялась. Другими словами, хотя и редко, но совершаются убийства, не имеющие внятных мотивов285. Убийства ради убийства. Злодеяние, которое выглядит самодостаточным, злодеяние ради злодеяния - именно это я называю демоническим злом.

Злодеяние как самоцель

 Монтень пишет:

Я не в состоянии был поверить, пока не увидел сам, что существуют такие чудовища в образе людей, которые рады убивать ради удовольствия, доставляемого им убийством, которые рады рубить и кромсать на части тела других людей и изощряться в придумыва­нии необыкновенных пыток и смертей; при этом они не получают от этого никаких выгод и не питают вражды к своим жертвам, а поступают так только ради того, чтобы насладиться приятным для них зрелищем умирающего в муках человека, чтобы слышать его жалобные стоны и вопли. Вот поистине вершина, которой может достигнуть жестокость286.

Есть ли кто-нибудь, кто совершает зло просто ради зла? Мы можем понять человека, находящего радость в поступках, соответствующих представлениям о добре, просто потому, что это хорошо. Но можем ли мы вообразить себе того, кто испытывает радость, поступая в соответствии с собственными представлениями о зле, просто потому, что это плохо? Представление о зле, совершаемом просто потому, что это плохо, является господствующим в большинстве исследований, посвященных проблеме зла; многие считают это парадигмой зла - и именно эта форма зла преобладает в фильмах ужасов и тому подобном.

Шопенгауэр определяет жестокость как «не приносящую выгоду радость от страданий другого», где страдание подается как «самоцель»287. Берель Лонг в своей достойной внимания книге о Холокосте, утверждает, что массовое истребление евреев нацистами в конечном счете было совершено именно потому, что это плохо288. К Фред Элфорд причисляет садизм к парадигматическому злу, утверждая, что зло - это в первую очередь не причиняемый вред, а скорее удовольствие от абсолютной власти289. Батай также признает истинным злом лишь самодостаточное злодеяние, но не считает злом к примеру преступление ради наживы, поскольку само преступление как таковое не доставляет никакой радости в отрыве от материальной выгоды, которая должна за ним последовать290. Представление об отдельном человеке, делающем зло ради зла, можно найти не только в детективах, фильмах ужасов и метафизиче­ских спекуляциях, но и в работах вроде бы серьезных, мыслящих философов. Джон Кикес утверждает, что существуют «нравственные чудовища, с постоянством выбирающие зло» и которые «стремятся вести порочную жизнь»291. А Колин Макджинн называет злодеем того, кто радуется страданиям другого и совершает зло ради зла292. Правда, он различает «чистое» зло и зло-средство, позволяя, однако, «чистой» форме доминировать на протяжении всего изложения. Затем он определяет зло синонимично садизму293. Джон

Ролз пишет, что злой человек одержим желанием тво­рить несправедливость, и утверждает, что такой чело­век тянется к несправедливости именно потому, что она противоречит канонам праведности294.

Эти вышеперечисленные авторы вторят Ав­густину, описавшему прогремевший на весь мир случай воровства фруктов. Многие из нас все еще помнят тот азарт, который, будучи детьми, испытывали от вылазки за соседскими фруктами. Когда я был маленьким, у нас был сад, полный яблонь и груш, однако яблоки и груши, висящие на чужом участке, были бес­конечно заманчивее, чем те, которые я хоть сейчас мог сорвать в собственном саду. И Августин в детстве воровал груши, впоследствии представив этот поступок как величайшую драму, разыгрывающуюся между добром и злом:

По соседству с нашим виноградником стояла груша, отягощенная плодами, ничуть не соблазни­тельными ни по виду, ни по вкусу. Негодные мальчишки, мы отправились отрясти ее и забрать свою добычу в глухую полночь... Мы унесли оттуда огромную ношу не для еды себе (если даже кое-что и съели); и мы готовы были выбросить ее хоть свиньям, лишь бы совершить поступок, который тем был приятен, что был запретен. Сорванное я бросил, отведав одной неправды, которой радостно насладился. Если какой из этих плодов я и положил себе в рот, то приправой к нему было преступление295.