Семь недель до рассвета - Светозар Александрович Барченко

следует. Будет оно, конечно, обиженным, растерянным и злым, а он потребует, чтобы Витя вызвал директора, и скажет: «Я этого так не оставлю. Вы учтите это, товарищ директор!..» Потом, конечно, можно будет предложить этому малому поработать сезон в экспедиции, комаров покормить. Да ведь он откажется, понятно. Тоже небось из этих — тонких натур!..

Тихон Ильич обрадовался, когда из той самой узкой двери, что белела за шторкой, показался высокий плотный мужчина в светлом пиджаке, решив, что это и есть директор. Витя поднялся ему навстречу, объясняя что-то, пожимая плечами и поглядывая в их сторону, а мужчина, чуть склонив лысую голову, слушал и недовольно хмурился.

Наконец он решительно подошел к малому и тронул его за плечо. Тот обернулся и перестал играть.

— Слушайте, Ветлугин, — раздельно сказал мужчина в светлом пиджаке, — вы не маленький и прекрасно все понимаете. У нас не частная лавочка и не ателье проката. Вы, кажется, ничего не собираетесь покупать, значит, делать вам здесь абсолютно нечего. Предупреждаю в последний раз. А сейчас выметайтесь по-хорошему.

Небритый малый виновато улыбнулся Тихону Ильичу, вытащил из кармана шарф, тщательно обмотал им шею и молча пошел к выходу. С обтрепанных штанин у него свисали ниточки бахромы. Каблуки у зимних матерчатых ботинок были криво стоптаны.

— Тетя Катя! — громко позвал мужчина в светлом пиджаке. — Через полчаса закрываем магазин. Постойте, пожалуйста, у двери.

Толстуха вынырнула откуда-то из-за Витиной спины и поспешно засеменила к выходу. Тихон Ильич услыхал, как лязгнул накинутый на двери крюк.

«Ну вот, и опять опоздала, — подумал Тихон Ильич, досадуя на жену. — Наверное, снова со своей Людмилой Борисовной заболталась… Чулочки, туфельки!.. А тут еще и Ветлугина этого черти принесли… Надо же! Директор ему помешал, должно быть… Ну, понятно, испугался он его, а потому и ушел сразу… А может, просто ему поиграть захотелось? Что ж, вполне может быть…»

И эта мысль неприятно кольнула Тихона Ильича. Он посмотрел на мужчину в светлом пиджаке, на лицо его, плоское, лунообразное, с мясистым приплюснутым носом и отвислыми щеками, на его пухлые руки, бережно прикасающиеся к полированному дереву и оставляющие на нем потные отпечатки, и ему стало совсем неловко.

«Так это же ясно, что не нужно ему ничего было. Зашел просто человек, а его… — думал Тихон Ильич, не зная, что теперь делать, и испытывая от этого неловкость. — Ведь действительно видишь почему-то в каждом подлеца или подонка. Черт знает что!..»

Тихон Ильич подумал, что и он, когда спорит с женой, когда старается побольнее задеть эту несчастную Людмилу Борисовну, когда насмешливо оттопыривает губы, слушая их, становится, наверное, похожим на этого благополучного и невозмутимого директора. А они чувствуют себя, должно быть, так же неловко и скверно, как чувствует он себя теперь; и им, конечно, стыдно за него, как стыдно ему сейчас за то, что собирался он жаловаться на Ветлугина, хотел отчитать его и вообще думал о нем какую-то ерунду.

— Ну, вот и прекрасно, а теперь я к вашим услугам. — Мужчина в светлом пиджаке повернулся к Тихону Ильичу: — Вы, кажется, уже подобрали? Ну, вот и превосходно. Уплатить можете сразу, а доставку придется оформить завтра. Вы не возражаете? Сегодня, как видите, поздновато…

Мужчина присел на корточки перед пианино, отчего светлый пиджак собрался складками на его спине, а шея стала багровой, заглянул под крышку, провел по ней пухлыми руками, ковырнул где-то отверткой, звякнул ключами и, выпрямившись, сказал:

— Здесь отпустим немножечко и закрывать инструмент на замочек не будем. При транспортировочке шурупчики могут отойти… А сюда записочку положим: «продано». Не возражаете?

Тихон Ильич промолчал, а мужчина в светлом пиджаке вытащил из бокового кармана записную книжку, что-то чиркнул в ней, вырвал листок и подсунул его под крышку.

— Все в порядке. Выписывать?

— Я, вероятно, завтра приду, — глухо сказал Тихон Ильич, краснея и глядя в сторону. — Не стану вас больше задерживать. До свидания…

В полутемном коридорчике толстуха торопливо откинула громыхнувший крючок, отступила к стене и, вздохнув, сказала:

— Да вы не переживайте так. Чего уж… Завтрава и купите. Раз уж Пал Семеныч, продавец наш старший, оставил, значит, никуда оно не денется. Другому не продадут. У него насчет этого строго. Вот Витьке-то теперя попадет. Он своего дружка приваживает, а я дак и видеть ничего не видела. Того отовсюду прогоняют. И от нас, значит, тоже… Пал Семеныч сам к директору ходил. У него строго…

Тихон Ильич болезненно поморщился, понимая, что говорит она о Ветлугине и ждет, чтобы он тоже как-то поддержал ее, сказал бы, что, мол, правильно, гнать таких нужно, но, так ничего и не сказав, вышел на улицу.

«Да что же это такое на самом деле? — думал он, шагая прямо по лужам и все еще морщась, как будто у него только что выдернули зуб. — Нехорошо как-то, черт… Взяли вот и выгнали… Ведь не собака же он в конце концов, этот Ветлугин, человек все же… Неловко, конечно… И снова вечер по-дурацки пропал…» Тихон Ильич старался вызвать в себе привычное раздражение на жену, которая затеяла всю эту канитель с покупкой, а сама даже не соизволила прийти, — и не мог.

Перед глазами у него стояло растерянное лицо Ветлугина, ровная ниточка Витиного пробора, толстуха в сером халате, пухлые руки Пал Семеныча и неестественно расширенные зрачки его, в которых отражались крошечные пианино, и ему казалось, что холодная пустота салона постепенно заполняет его самого.

«Ну, конечно, это к вечеру опять похолодало. Чего доброго, подморозит еще к утру», — медленно размышлял Тихон Ильич, поеживаясь и засовывая руки в карманы пальто.

Дождь кончился, однако было ветрено, зябко и в лицо сеялась мелкая водяная пыль. Навстречу Тихону Ильичу шли люди, не обращая на него никакого внимания. Его обгоняли девушки в шуршащих плащах, парни в спортивных куртках, какие-то озабоченные старушки с авоськами и хозяйственными сумками, и никто не толкал его, хотя на улице было людно и тесно.

Тихону Ильичу вдруг захотелось, чтобы кто-нибудь задел, его, пусть бы даже выругал, что ли, чтобы не ощущать вокруг себя какой-то отчужденности и предупредительного безразличия. «Ведь хорошо кому-то сейчас… Весело где-то… Смеются, танцуют… Или сидят себе в тепле у телевизора… — подумал он и даже головой покрутил от подкативших к горлу слез. — Плохо-то как!.. А?.. Гнусно как-то, черт!..»

Жену он узнал издали. Она шла быстро, часто постукивая каблуками. Темный зонтик покачивался над ее головой в такт шагам, и она крепко сжимала пластмассовую ручку его узкой, в длинной перчатке рукой. Тихон Ильич обрадованно заспешил ей